Пессимист (Александр Вяльцев) (pessimist_v) wrote,
Пессимист (Александр Вяльцев)
pessimist_v

Categories:

Ферапонт - 4



...Снова насрали в подъезде, прямо перед лифтом. А утром мимо этого прошли десятки детей, чтобы стать “гру­стней и лучше”, по-видимому. Из таких “мелочей” и формируется наш духовный облик, противный Небу.

Невозможная раздвоенность: хочешь любить бытие, но не можешь любить его в скупом этом варианте. Божественный свет и весна в преступном сталинском городе. Дети – дурно одетые полуангелы со следами пороков своих родителей. Старик, похожий на ибисоголового египетского бога Тота, в черном пальто не по росту достает из урны газету и углубляется в нее на ходу. Молодые пригородные подонки затевают ссору в автобусе. Коленки, одухотворенные цветными колготками, деньги военных и дураков, нищета художников, рабочий класс ближайших заводов, колонизирующий пивные и котлетные... И никаких попыток что-то улучшить, как-то повлиять.

Человек, отношения, environment – занижены, забиты, искажены – кажется, до полной своей противоположности. Нету даже подоконника, чтобы создавать шедевры печали. В теплый день твоя мастерская – это улица, в холодный... лучше об этом и не думать. Если прибегнуть к кастанедовской терминологии и помечтать о месте силы... Может быть, там я и мог бы что-нибудь намалевать. Но не здесь, но не теперь! Невидимая миру каторга... (Какая благодать!)

Мир – конечно же, не место для живой души. Смерть, может быть, как возвращение домой, если верить людям, сведущим в медитации.

Мы вылетаем в мир, как камень из пращи, посредством насилия и произвола. Мы словно идем по тонкому льду, и каждый день наш путь может оборваться, независимо от нашей воли и усилий. Душа – скиталица нежная – как ей понять “ничто”, если она его никогда не испытывала, как ей понять конечное, если все ее постоянные интенции исходят из бесконечного и непрерывного? Где расположено нигде и что такое это ничто, и какова его структура? Это естественные и неразрешимые вопросы души, которые она будет непрерывно ставить.

 

Почему же авторы так называемой реалистической школы так любят изображать в своих романах мерзавцев и Богом обиженных ничтожеств? Это не призыв к соцреализму, набитому героями если не несчастными, то зато девственно простыми и полностью лишенными подсознания (как и их авторы). “У них однообразны лики...”

Злоба берет, когда джойсовского или российского Стивена Дедала обкладывают сплошные уроды и недоумки. Ужасно и когда одного отрицательного героя обступает чудовищная прорва положительных. По-видимому, и то и другое – некоторое искажение действительности. Может быть, поэтому мы и любим в чем-нибудь ином и нереалистического Достоевского, что у него положительные герои занимаются тем, чем им и положено заниматься – поддерживают друг друга от падения в смертельную жестокость ночи.

Герой, который в ходе романа не эволюционирует (в ту или другую сторону) довольно скучный герой. Обстоятельства меняются вокруг него, а он, как смелый капитан, движется через них, не склоняя головы. Даже князь Мышкин меняется к концу романа. Поэтому и сходит с ума. Человечество оказалось такой игрой, в которую он не смог играть. По существу, это аллегория самоубийства, совершенного героем, на такой исход неспособным.

Самоубийство, как мне видится, символизирует победу героя через неокончательность самого его поражения. Потому что окончательное поражение – это не самоубийство, а измена, перерождение, ничтожество.

Самоубийца – это самый бескорыстный бунтарь, потому что его победа ничего ему не дает. Это готовый материал для романа: способность человека настолько включиться в игру, чтобы поставить на карту свою собственную душу, будто таким образом ему удастся что-то изменить в этом мире.

Вот вопросы, вот круг людей, ими мучающийся. Почему нам показывают уродов либо приторно-елейных гомункулов?

Что лучше – не страдать ни в каком виде или страдать в каком-нибудь? У человека нет альтернативы. Поэтому вопрос зачем жить превращается в вопрос – зачем не жить? Для чего, с какой целью? Победа, которую мы не сможем оценить – или поражение, прекрасно и всесторонне понятое? Даже героическое. И все-таки, самый естественный человеческий поступок – это все же самоубийство.

У жизни нет смысла, но смысла нет и у не-жизни. Жизнь есть самосозерцание, присутствие. Присутствует ли остальной мир – уже не важно. Погибают же не из-за себя, погибают из-за мира. Непозволительно сливаются с миром и открывают свои рубежи. И лопаются, как воздушный шарик, когда туда устремляется слишком много монструозного и колючего мира.

Никогда не делай этой ошибки!

 

Телефонный разговор с Лёней:

– Как живешь, старик?

– Как в заднице!

– Это весьма концептуально.

– Да, очень...

 

Ошибка натурализма: он стремится запечатлеть или сохранить источник своего настроения, вместо того, чтобы передать то, что, собственно, и составляет предмет искусства: само вызываемое предметом настроение. То есть запечатлеть формы из своей способности к повышенному восприятию формы, умение извлекать которые и делает художника художником. Человек, не способный к данной операции, увидит в тщательно нарисованном быке – быка и услышит в звуках курятника – курятник, но не уловит чувство восхищения, двигавшее художником.

Зачем изображать курятник: он и так уже есть. Надо изображать радость и глубину мира.

 

...Дети – мои самые суровые критики. Наши хорошие дети, выращенные в марксистских детсадиках полуграмотными нянечками, коим активно помогало еще и советское телевидение – в меньшей степени, чем даже взрослые, склонны прощать мне мой анархический вид.

Все это отчаянно грустно, и все же не это важно для меня. А важно для меня единственно Небо – в его физическом, художественном и трансцендентальном качествах.

 

Белая с розовым ушла и увела свою собаку. А жаль – это одно из немногого в пролетарском районе, на что можно смотреть и получать удовольствие (разумею обеих)...

Я ничего не делаю, только читаю. Поэтому, наверное, мне приснился сон про очумевшего от бедности писателя, который собирался продать последнее, что у него есть, самого себя, и проснулся от ужаса, что это не примут. И, воротясь домой после того, как это действительно не приняли, покончил с собой.

...Я не работаю, как одержимый. Я, скорее, тоскую, как одержимый.

 

***

 

Уже почти год, как я официально не работаю, воспользовавшись, как считает Марта, возможностью открыто продавать картинки. Продаются они, впрочем, плохо. Поэтому взялся продавать чужие, более покупабельные расписные яйца.

Она считает, что рисовать голых женщин – нечестиво. И что я не могу, хоть немного, не увлекаться ими. Либо это ревность, либо желание давить на меня и повод к критике. Она сама призналась как-то в хорошую минуту, что ей надо бороться со мной, ей нужен противник.

Я-то знаю, что возбуждает не голый человек, а слегка прикрытый. Голый человек – просто естественен, а естественное не возбуждает. К тому же я все-таки профессионал, и обнаженную женщину воспринимаю просто как объект, инструмент, а не повод для переживаний. Тогда бы работать было невозможно. Получится или не получится холст – для меня куда важнее. Художники во время работы – самые целомудренные люди, покруче монахов. Вот после работы… Впрочем, я ценю право не быть ни в чем заподозренным.

Последнее время мы мало общаемся: она приходит с работы, я уезжаю в мастерскую. Когда люди мало видят друг друга – их совместное проживание теряет смысл.

Она ложится спать, я еще долго читаю. Утром она уходит на работу, я – в магазин, готовлю еду, еду за краской или пристроить холст, кормлю ребенка, дрючу его из-за уроков. К приятелям, побеседовать об искусстве, попадаю редко. Выпиваю как-то случайно и не в полную силу: то отечественный вермут, то вдруг шампанское, неожиданно выброшенное в Москве по шесть рублей.

 

...Наша идиллия продолжалась недолго. Как и все женщины, она хотела покоя, стабильности, надежности. Как все женщины, она ненавидела неопределенность и уязвимость. Теперь она все время говорит о долге. Когда я после выставки зашел в магазин и принес домой картошку, она спросила:

– А хлеба ты не купил?

– Что же ты не сказала?

– А ты не знал? Почему я должна обо всем говорить?

– Ты хотя бы оценила, что я вспомнил о картошке.

– А по-твоему картошку должна таскать я?

Картошка была моим долгом, и никакой заслуги тут не было. Хлеб тоже был моим долгом, особенно, если я вышел из дому. Выходя на улицу надо было держать в голове тысячи вещей, чего нет дома, начиная с гвоздей и зубной пасты и кончая крупой и хлебом. Любой промах был ужасен.

И далее я или кидал сумку и дистанцировал себя от реальности, либо шел за хлебом, благо булочная была недалеко.

...Продал книги. До этого продал пластинки. Еще немного – и покончу со всем своим десятилетним прошлым. Долго читал. Спим опять порознь. Ей наплевать на меня. На меня, на магазин, куда недавно устроилась работать.

– Уехать в деревню и преподавать в школе...

– Ты собралась в деревню со мной?

– А что, там тоже живут люди.

Смеется и плачет. За Москвой земли для нас нет. И перед Москвой нет.

“Ты же дилетант! – много раз кричала она мне. – На что ты рассчитываешь?”

“Ван Гог тоже был дилетант. И Гоген. И Сезанн. Что вообще такое дилетант?! Я не мосты строю. Я должен что-то угадать. У меня внутри должно быть это что-то. И оно или есть или нет”.

“И долго ты будешь это выяснять – есть в тебе это?”

“В конце концов, быть художником, даже неудачливым, это счастье”.

“А я ненавижу неудачников! Не желала бы этого ни себе, ни тебе. Лучше это вовремя понять, чем биться упрямо, как бык. Пока не поздно найти что-то другое”.

“Я уже нашел, что мне нужно”.

“Ты нашел, что приятно. Ты же не можешь быть простым человеком”.

“Конечно”.

Моя живопись ее раздражала еще больше, чем я сам. К тому же от масляной краски у нее болит голова.

Она хочет, чтобы я надел пиджак и галстук и поступил в учреждение. Хоть водителем троллейбуса... Она же смирила себя и пошла работать к Эзотерику, открывшему книжный магазин. Один жилищный вопрос, кажется, удерживает ее.

Кстати, немедленно принесла в клюве историю:

– Пришла к нам в отдел женщина. “Нету у вас книжки, как ее, “Поющие в муравейнике”?”

У них там очень смешно, сам видел.

Был неприятно удивлен, что она оказалась более прагматична и жестка, чем я все это время думал. По-видимому, это не благоприобретенное, но проступившее в обстановке разряжения чувств. Система, по некоторому внутреннему закону, иногда начинает работать на саморазрушение, и каждая сторона отныне подыскивает доводы, подтверждающие необходимость конфронтации, так же как прежде она подыскивала доводы к примирению. В качестве довода используется уверение в пагубной эволюции героя, хотя как доказательство приводится случай, порожденный уже начавшейся конфронтацией.

Теперь после полуофициального разрыва, отношения приобрели куда более сдержанные и мирные формы. Буфер безразличия спасает от привычки принимать все близко к сердцу и следить за другой половиной излишне пристально и критично, что, в конце концов, провоцирует срыв.

Единственная моя любовь – женщина из камня, которую я люблю, как Волошин свою Таиах, и посвящаю ей стихи – чудеснейшему из мною виденных лиц из Лялиного переулка. Еще в дрезденском Цвингере есть подобные... Извращение, мироощущение fin de siecle?

 

Семья – мощный утешитель в одиночестве. Настолько мощный, что скоро начинаешь искать и лелеять это самое одиночество. Это одна из постоянно действующих антиномий человека.

Лежу. Ничего не хочется, даже пить. Не за что зацепиться. Женщина – это так скучно. Впрочем, как и вообще люди. Мир. Во всяком случае, в данном издании. И вокруг холодно, как в прозекторской.

Такая сцена из жизни. Я говорю:

– Я пойду сфотографируюсь, потом заскочу к родителям... Они должны дать сахар (в Москве два месяца нет сахара. Никакой февральской революции).

Зря старался. Она не проронила ни слова. Мы уже давно не общаемся, поэтому сообщать о своих планах совершенно ни к чему. И она дает мне это понять. В подобных ситуации герои западных романов начинают спать в разных комнатах. Мы лишь спим в разных частях дивана.

Потом меня “сфотографировали” (для загранпаспорта)... Если бы все фотографы были, как у нас, никто бы не поверил, что на свете существуют блондинки...

“Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?” – Акутагава Рюноскэ накануне самоубийства.

 

Очередь за сахаром, как в войну. Сахар исчез полностью несколько месяцев назад. Пока выручают друзья и родственники. Ходят слухи, что в мае столица унизиться до талонов. Теперь нам предстоит стоять еще и за талонами в какой-нибудь определенный день месяца? Опять это актуально: «Пайковые книжки читаю…»

 

Там, где профессионализм, там уже нет любви. Любовь – это дилетантское чувство. Лишь дилетант или филантроп могут позволить себе эмоции и пристрастия.

Дилетантство – естественнее и самобытнее профессионализма, и в тех случаях, когда дилетант и профессионал имеют равную внушенность духом и равный технический опыт, дилетантство – предпочтительнее. Проникновение в неизвестные области значений и выражения – что является обязательным качеством исследователя и героя – это всегда проникновение с дилетантским оснащением, это всегда неизвестность и риск, бой на неподготовленных позициях. И именно эти победы наиболее памятны человечеству.

Наилучшее изображение дракона для китайца – незримо. (А европейцы-то морализировали: “Голый король!”)

Наша чудовищная действительность стимулирует нас на творчество, в котором мы находим единственную отдушину для нашей тоски и непримиримости. Потенциальные клерки, страховые агенты или бизнесмены – пишут рассказы, малюют холсты, лезут в политику или просто колются, пьют, работают дворниками или сходят с ума на религиозной почве. Отсюда очень много творческих людей – и очень мало настоящего искусства, потому что даже пути к профессиональному обучению для большинства абсолютно закрыты.

 

Позвонил Эзотерик. Недавно он срубил ошеломительную квартиру в центре. Он наращивает обороты, скоро будет в сортир на автомобиле ездить. Теперь он переезжает и попросил помочь. Надо встать в семь утра. Лучше вообще не ложиться.

...Очень стильный малый в длинном черном пальто с зонтиком, с которым он проделывает на ходу сложные манипуляции при помощи кисти.

Пожилая провинциалка, сошедшая на Курской, некрасивая и простая, как грабли, в платке и дешевом пальто до колен: я видел, как выйдя из вагона, прислонилась она к штабелям ограничительных заборчиков и низко-низко стала клониться к земле, чтобы мешок, который висел у нее левом плече, перетащить через голову на правое. Это было неудобно, нелепо и жалко, но это экономило силы человека, который уже не смог бы, сняв свою ношу, поднять ее опять. Не иначе, такой способ был изобретен нашими бедными крестьянами в те ужасные годы, когда человеческая жизнь ничего не стоила, и каждый бился как мог, блуждая по всей стране.

Увидел молоденькую девушку в метро в черных чулках на очень стройных ножках. Таких ножек никогда не будет у нас. Поэтому и неспокойны.

Увидел бородатого мужчину в очках: а таких уютных лиц никогда не будет у них...

Перевозка мебели в 7.30 утра. Бывает и более счастливое время суток.

Число машин совершенно не соответствовало количеству перевозимой мебели, и за сверхдоговорные возки заказчик доплачивает водилам по 20-30 рублей. Зато экономит на грузчиках, вместо которых трудятся постники, вегетарианцы, художники всех мастей и даже послеинсультные товарищи. Трудотерапия кончается тотальным пьянством и потерей Эзотериком водительских прав – когда, отпустив руль, он мчался по Горького, прижимая ко рту трехлитровую банку с соком. За руль в это время держался вусмерть пьяный не умеющий водить Андрюша Ф., сползший с сидения, так что менту его даже не было видно. Мы вчетвером с заднего сидения корректировали Андрюшины действия.

 

Глупое положение: когда имеешь всего больше сил и желания воспринимать и воспроизводить так называемое творение – меньше всего возможностей это сделать. Уже пять лет замурован в коммунальный асфальт в самом рабочем районе столицы. И у самого безденежье, апатия, изолированность даже от тех ничтожных процессов, которые имеют место поблизости. Философия неучастия и неделания – даже в большей степени, чем надо самому. То же самое и в творчестве. Да, здесь, может быть, ощущается огромное желание самому делать искусство, хотя имеющийся художественный рынок легко удовлетворяет местную потребность в нем.

 

Россия напоминает сейчас еще недавно спокойный, а теперь растревоженный улей птеродактилей.

Ночью ментов на улице, словно грязи под ногтями. Нельзя плюнуть, чтобы не попасть в одного. Сильно разросшиеся карательные силы “демократии” предостерегают нас от эйфории. Они рассуждают, видимо, так: если “детям” и можно дать спички, то только мокрые.

В центре появились вполне приличные витрины, зато сахар уже по карточкам, а сыр и многое другое – вообще никак. В магазине в несколько витков очередь к источнику соды. Ассортимента нет, и все же рядом закрытые двери пестрят учетами, санитарными днями и техническими причинами.

И вообще, жизнь страшно неспокойная. Горизонты тщательно отсутствуют, и даже бомбы в метро.

Перефразируя У.Эко: прекрасно знание о прямом пути, которое всегда спасает, даже если впереди никакого пути нет.

 

Иногда темный, будто спальный вагон метро бывает приятен. Теряешь одно из главных читальных мест, зато порой любопытны световые контрасты и симфония бликов. В довершение – не видишь многое из того, чего не хочешь.

 

Конец апреля: собака благоухает тополиными почками, собранными ею, как шваброй, на улице. И запах в квартире состоит теперь из смеси этих почек и ее же (со­бакиного) рыбного супа.

Я много читаю и мало смотрю, я много пишу и почти не рисую. Слова задушили во мне художника.

Действительность не поставляет мне объектов для живописи: черное, белое и грязное – вот цвета моей действительности, от которых мутнеет зрачок.

Живопись? Живопись – это кулинария. Надо уметь смешать берлинскую лазурь, сиену жженую и ультрамарин – и получить шляпу, как это делал Валентин Серов. Кадмии не смешиваются с охрами, это тоже надо знать, и одну натуру надо писать холодными, другую – теплыми красками... Поэтому при кажущейся простоте – сложно, словно в музыке.

О секретах ремесла: дилетант тоскует и спотыкается, зная, сколько существует запретов. Мастер спокойно делает дело, зная, что все разрешено.

Моя тоска – неумение создать ничего адекватного уровню моего воодушевления. Меня обуревают немые, невыразимые восторги и желания, которые, словно сны, перегорают, разлагаются внутри меня, безо всякой внешней объективации. И убеждаюсь в бессмысленности моей жизни, под неумелыми руками которой разваливается любой сюжет, любой материал окутывается облаком недостоверности или банальности. Прожитое оказывается недобросовестно прожитым.

Гений движется в обратном направлении: он опережает нас не в завтра, он опережает нас во вчера.

Кто же знал, что все так сложится: станет нищим блужданием по холодному городу с домами и душами, обмотанными колючей проволокой. Я рассчитывал, что мое искусство спасет меня от гордой неприкаянности – и услышал лишь звон бутылки, так похожий на звук последней разбившейся иллюзии.

Гораздо проще – признать свою неспособность и отойти в сторону, занявшись обычными человеческими делами, нежели постоянно доказывать, что, мол, что-то можешь, живя хуже последней свиньи и занимаясь самоедством – вопреки обширным планам души.

Невозможность объективации своих внутренних мифов и их обнародования – имеет свою положительную сторону (помимо множества отрицательных). Это остается in an immense extent субъективно и цельно, то есть искренне, не захватано пальцами благодаря ограниченному пользованию и невмешательству чуждой иноверческой мысли.

Зато так слабы силы, так редко вдохновение, и жизнь – мучительство и серость...

Я могу заниматься делом, лишь когда человечество умерло, например, по ночам. Ожесточенная вульгарность людей потрясает меня до такой степени, что я еле дышу. В это время я могу только обиженно и протестующе читать. Малодушие и скука – жуткая.

 

Почему-то в мае всегда бывает одна безумно холодная неделя, когда свирепый северный ветер сдувает дождь с низко нависших туч и идет снег. Вновь достаются, кажется, навсегда убранные зимние свитера и пальто.

Очарование экзотических стран, чувство моря, тепла, насыщенности цвета, которое может испытать только европеец, изгнанный от рождения из рая – в холодные, арктические края.

После часу ночи город меньше – и при этом просторнее, красивее, человечнее. Лишь иногда попадаются пьяные или одинокие, загадочно забредшие сюда кавказцы. Тень от дерева набрызгана на фасад дома и совершенно материально изжита.

Есть люди, для которых не внешняя, а именно внутренняя жизнь является основной. Жизнь и поступки таких людей не всегда видны в пространстве и времени. Действительность их протекает внутри них самих, напряженно, широко и болезненно, между тем как до окружающих доносится лишь тихий косноязычный шепот, бормотание.

 

Давно замечено: чем меньше ходишь на работу, тем меньше свободного времени. Когда же и вовсе перестаешь ходить – свободное время исчезает окончательно.

Разве гуманист может работать? Мертвые вещи, из которых состоит и к производству которых сводится работа – совершенно чуждая стихия для него. Гуманист любит человечество, но не тогда, когда оно занято таким малопривлекательным делом, как работа. Как можно любить работу (иначе как некий опыт)? Между любовью к работе или любовью к человеку лежит старинная какая-то вражда. Никто не любит работу, и гуманист, конечно, разделяет антипатии любимого им человека. Гуманист свободен от заблуждений толпы. Гуманист любит оттого, что свободен в своих чув­ствах. Человек не может быть ему врагом, потому что гуманист мудро сваливает всю вину за существующие отвратительные явления на Бога, на природу, на правительство – на кого угодно, щадя своей оценкой человека, никогда не более преступного, чем цветы.

Есть много вещей в природе, в человеческом бытии, основание которых Господь скрыл от нас. Мы приучены воспринимать их естественно, инстинктивно. Но человеческий разум случайно заглядывает за границу, проникает сквозь преграду... во вред спокойствию души. Это становится причиной величайшей трагедии человека: принимать условность и произвольность всего существующего, испытывать неудовлетворенность формы собою самой – и не уметь ничего изменить, быть не в состоянии превзойти человеческое.


 
Tags: беллетристика, картинки
Subscribe

  • Этаж

    ...Каждый из нас – портрет Дориана Грея, каждый несет свое лицо, как оболочку, а внутри прыгает нестареющий ребенок. Откуда берется…

  • Гибель богов

    Христианство убило иудейского бога и поставило на его место обожествленного человека. Но Конфуций был прав: герои древности превращаются в богов.…

  • картинка

    Портрет бутылки, 43х18, оргалит / акрил

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

  • 15 comments

  • Этаж

    ...Каждый из нас – портрет Дориана Грея, каждый несет свое лицо, как оболочку, а внутри прыгает нестареющий ребенок. Откуда берется…

  • Гибель богов

    Христианство убило иудейского бога и поставило на его место обожествленного человека. Но Конфуций был прав: герои древности превращаются в богов.…

  • картинка

    Портрет бутылки, 43х18, оргалит / акрил