(еще чуть-чуть о стихах, Цветаевой и бесах)
“Поклонение словам” — это феномен, заставляющий людей предавать близких и становиться “великими”, все верно чувствуя и понимая в словах — и бессовестно жить, считая ниже своего достоинства мучиться и жертвовать, мне, такому яркому, одаренному, полезному Богу Поэзии. Одухотворяемому “священным эгоизмом”.
Виктория Швейцер (“Быт и бытие Марины Цветаевой”) пишет очевидное: “Увлечения были пищей поэзии”. Что же: “кровавую пищу клюет под окном”.
Почему люди с душой и талантом бывают жестоки в жизни? Ими движет страсть и самолюбие. Им нужно творческое делание и слава. Только тут, им кажется, они могут жить. Поэтому всех остальных, цепляющихся за них, они отталкивают — пусть тонут или плывут сами. Им нужна свобода. И при этом считают, что все должны им помогать, как только худо бывает им. Они же оказывают честь — помочь себе. Дают человеку пропуск в века.
Феномен Цветаевой может повергнуть в депрессию: невозможно примирить талант поэта и возвышенность поэзии — и низменное поведение. Из-за этой низменности я не могу читать Генри Миллера и Жене.
Ее поэтический метод — сплав модернизма и формализма. Но формализма, одухотворенного страстью. Она ищет новые формы выражения для страсти — поэтому меняет и ломает фразеологию, синтаксис, плодит новые слова: “тишизна”.
Традиционная поэзия не подходила Цветаевой. Она даже гордо признавалась, что не отличает хорея от ямба. Традиционная жизнь тоже не интересовала ее.
Как в поэзии ей нужны были отклонения, так в жизни Цветаевой нужны были постоянные ошибки — это было нестрашно, потому что подлинным для нее была не жизнь, а стихи. Этот человек жил беспрецедентно в слове — и поэтому достиг таких вершин. Вся ее словесная, духовная изломанность никак не сочеталась с ее жизнью. Ее стихи — чистая романтика, восторги, игра в тайны, литературные романы. Она хотела той же игры и в жизни — и всегда обманывалась, но ничему не училась. Она была безнадежное дитя, но с огромным версификационным талантом и фонетическим чутьем. Ей надо было создать красивую картинку — и жить в ней. Ее стихи и были этими картинками: усложненными, прихотливо закрученными, все из оговорок, недомолвок, смелых самопротиворечий и превышений чувств, надрывов и славословий. Они перенимали тон эпоса, тон средневековой баллады. Только такие чувства, только такая любовь — и никакой другой! Соответствующий и словарь: “святость”, “дух”, “девственность”, “всея Руси”, от частого повторения ставшие пустопорожними. Подлинно только воодушевление.
Мир был менее благороден, чем ей хотелось — и она стала поэтом, чтобы жить в иллюзорном благородстве, чтобы жизнь казалась. Увы, она сама не умела в жизни быть благородной, и, может быть, не считала нужным, раз “слова поэта суть его дела”.
Противоестественное слияние материнского и эротического — это пафос почти всех ее любовных стихов.
Она привыкла гореть, горение, как алкоголь, — давало лучшие слова. Любовное горение — вино женщины. Без этого опьянения она тускла. Без опьянения она не может творить.
Как каждого настоящего поэта, Цветаеву не интересует правда. Возможно, она считала, что видит истину. На самом деле она услаждала себя красивыми картинками, воодушевленно сплавляя искусство и жизнь — и делая хорошее искусство и плохую жизнь, именно потому, что этот сплав — чудовищное насилие над жизнью. Это похоже на заблуждение всех фанатиков, в том числе политических: что жизнь может соответствовать словам, что она их функция.
Характерны ее отношения с близкими. Ариадна называет мать по имени (это куда ни шло) — но “на вы”. Так же всю жизнь обращались друг к другу Цветаева и Эфрон. Возвышенно?
Так возвышенно, что жена беспрерывно в романах и стихах, пока муж воюет, а дочь умирает. Не Ариадна, ребенок-вундеркинд, с которой не стыдно было появиться на людях, а другая, младшая и слабая Ирина, о которой почти никто ничего не знал.
Но так не живут, такими не бывают, и, вообще, с точки зрения красоты и благородства ее поведение некрасиво и неблагородно. Тем более с точки зрения нравственности.
Для Цветаевой же главное, чтобы блюдо нравилось ей самой. Ее пафос: сама пересоздаю жизнь, человека, оставляю его в истории, наполняю его жизнь единственным по силе любовным опытом. На самом деле она навязывалась, утомляла и пугала людей. Или предавала их. Люди гибнут — а она возрождается, как Феникс, как верно замечает Швейцер. Да еще с новыми стихами.
Она слепа? Нет, она законченно эгоистична. Временами она идет на жертвы — и из них опять черпает пафос и материал к самообольщению. Ибо самообман — ее добровольный выбор, а не природное несчастье.
Личность Марины Цветаевой мне напомнила личность Марии Стюарт: та же одаренность, те же страсти, та же любовная неразборчивость и безоглядность. Такой же печальный конец. Эти великие люди, великие прохвосты. Ими движет могучий инстинкт самоутверждения. Я ценю страсть, но негуманность ее последствий меня страшит. Она уничтожает жизнь, а ничего ценнее жизни не может создать ни одна страсть. Но имя в истории они себе обеспечивают, хоть их надо проклясть, как геростратов.
Интересно, почему талантливые люди, способные рифмовать: “Благословляю Вас на все четыре стороны...”, не могут не быть гомосексуалистами, лесбиянками, ворами, сластолюбцами, алкоголиками, наркоманами?.. Почему таланту не хватает одной одаренной души и внешнего конфликта с окружающими: просто как у более тонкого, умного, страдающего? Зачем ему нужны извращение и предательство — чтобы почувствовать восторг и надлом? Чтобы было потом, что описывать?
Значит ли это, что таланта мало, и требуется допинг, обостряющий нетождественность, провоцирующий оригинальность? Или таланта всегда мало и все “талантливые” люди так или иначе порочны? Порок — плата за талант? И безоглядность творчества — от безоглядности жизни? Двигаясь бессознательно, уходишь всего дальше... И восхищающие нас строчки — права церковь — от лукавого?
А лучше жить средне и строго, достойно и просто? Мужественно, но без эстетических откровений?
Откуда же брать чувства, как не из любви? А что такое всякая новая любовь, как не измена?
Пассаж из сплошных вопросов.
В таком случае, я предпочитаю мир без стихов.
Титаны, гении, небожители. Кажется, они другой, более духовной природы, они принадлежат эфиру, питаются его энергиями и творят из них. Хочется быть таким же, мечтаешь не столько об их славе, сколько об их вдохновении, их образе жизни.
Лжецы ли они, изображая из себя пророков и волшебников? Они сами во все это верят. И они захлебываются от вседозволенности, которой мы их наделили, воображая, что создавшая их природа была щедрее. Природа, может быть, и была щедрее, но не настолько, чтобы избавить их от смерти, к которой они так рвались.
Цветаева сказала о Маяковском: двенадцать лет человек убивал поэта, а на тринадцатый поэт встал и убил человека. А кто убил ее саму? Всю жизнь поэт убивал человека, отменял, игнорировал, а потом человек встал и убил поэта. Ибо Цветаевой все эти годы не было. Был поэт, была маска, надетая и приросшая к лицу. Как верно заметила некая ее знакомая Кванина: “Выдумала она себя когда-то, так выдуманной и живет”. Но в Елабуге всем было наплевать на поэзию. Цветаева первый раз попала в мир, страну, ситуацию, где поэзия не стоила ничего. То есть ничего не стоила она сама, вся ее гордость, весь пафос жизни. Она не имела опыта такой жизни. Поэт скукожился, а кроме него в Цветаевой ничего не было. И появившийся человек смертельно испугался. И умер.
Умер, даже не вспомнив про, якобы, безумно любимого, шестнадцатилетнего сироту-сына, попавшего в чужую страну. Очень цветаевский поступок.
Чем меньше знаешь о жизни великих, тем лучше. Твой взгляд теперь навсегда отравлен. Я не прощу Цветаевой ни Ирины, ни Парнок, ни измены воюющему мужу, ни ее веселья, ни ее похотливости (в том числе духовной). Не прощу ее эгоизм, ее неблагородства, ее капризность и несправедливость.
И не прощу ее стихам всех тех ничтожных и подлых поводов, по которым они были созданы. Я думал: адресат их — абстрактный благородный муж, идеальный герой, а он — преображенный бред одуревшей самки. Все слова — ложь, все чувства — подлость.
...И все-таки некоторые строки ее остаются гениальными — ничем не могу убить любовь к ним. В конце концов, как бы не преступны были родители ребенка — сам он невинен и достоин любви. И еще: поэт, вероятно, не может до конца осквернить им написанное. Ничтожный человек не может породить гениальные строчки. Гений и злодейство несовместны. Значит, гений пишет, а грешит человек. В поэте живут два существа, соприсутствуют и спорят. И гений пытается стихами оправдать человека. Не Цветаева написала эти стихи, но сама Поэзия. Поэзия, которая досталась недостойной. Потому что недостойные — самые смелые, самые открытые, самые громогласные. А достойные — тихи и замкнуты. Они берегут свое имя и свою душу. Внеположенные сущности не войдут в них: ни бес, ни Поэзия.
Недостойные равно открыты и Поэзии, и бесам.
<1998>