VI. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Какие некрасивые люди едут в метро в семь утра. Какие чудовищно некрасивые люди!
...Со мной не было никаких вещей: куртка, ключи. Самоубийца — человек несуетный. Его путешествие — самое необременительное.
Сегодня месяц. И я между смертью и приятием ситуации “сплоховал” и принял ситуацию. Никогда я не думал, что зайду так далеко в отчаянии и любви. Действительно, любимому можно простить все. Даже то, что она и теперь не способна отказаться от того человека. Какая несчастная, невыносимая для меня любовь! Невыносимая для всех. Отчаянная ситуация. Теперь это — еще — дурацки напоминало марьяж-а-труа. Или катр. Что не приносило облегчения.
Мне захотелось испортить ей “торжество”. Не дать ей окончательно “утешиться”, показать, кто тут по-настоящему труп. Все же она любимый мой и несчастный человек. Слабый, запутавшийся в страсти и раскаянии. Из нее можно вить веревки. Ее можно убить одним словом. Она и сама не хочет жить. Если бы отпустили с той стороны, она бы, наверное, сбежала от меня не глядя. Она и так сделала все, чтобы отказаться от меня. И сегодня я сделал ее положение совсем невыносимым. Зато спас себя. Вряд ли, погубив себя, я доставил бы ей удовольствие. Все мы теперь насмерть связаны друг с другом. И никуда нам друг от друга не деться. Троим, четверым... Я почти простил его. Говорят, он плакал, наставляя мне рога...
Все это, конечно, бред. Больно было вспомнить, что было время, когда ничего этого не было. Когда мы были верны и не изменяли клятвам, как римские легионеры, хотя, вероятно, и мало любили. Теперь хотя бы любим. К сожалению, не всегда друг друга.
Я думал, что есть вещи, зная которые, жить нельзя. Во всяком случае, в том месте и с теми людьми, кто был виновником этих вещей. Теперь я знал, что жить можно со всем.
Они сделали все, чтобы выключить меня из игры. И я, как гордый человек — поддался на этот соблазн: обиды и свободы.
Но страдание вернуло мне ум, и открылся настоящий каюк. Я больше не дам им шанса. Фиг вам: я вернулся! Это мой дом, моя женщина. Почему я должен делить или отдавать ее другому?
Я не дам проявить ей слабость. У этой ситуации все равно нет развития. Любовь? Хорошая штука — вроде чумы. Но любовь еще не судьба. А лишь момент судьбы. Почему я должен отдавать за их любовь — столько лет жизни и свою судьбу? Не слишком ли щедро? У них есть — они сами. У меня нет ничего. Да, я буду эгоистом. И потому — мудрым человеком. Таких птичек не отдают. Даже если с хвоста она — змея и нанесла смертельный укус. Это было искушение. Обновление того, что за двенадцать лет превратилось в рутину и перестало цениться. Я, наконец, понял ситуацию. Понял себя. Она может уйти сама. Помогать им и подыгрывать я не буду. Они не получат больше того, что получили.
— Не надейся, я тебя не отдам, — пробормотал я.
Она подняла глаза, словно не расслышала или не поверила.
Во всяком случае, пока хватит сил держать. Может быть, она меня возненавидит. Как “ненавидит” N. (женскую половину с той стороны, не отпускающую мужскую половину на свободу). Будет совсем гадко — разойдемся. А пока я буду лечить. Как лихорадку. Счастья, может быть, пока не будет (оно в этой ситуации вообще не заложено), но будет покой. Премилая вещица, как оказалось.
Да, я оказался слабее, чем думал. И это заставило меня бороться. Они выбросили меня в безвоздушное пространство: в один миг я остался без прежней жизни, жены, дома. В этой пустоте я мог держаться только за свою гордость. Да, это была свобода, но в этой свободе ситуацией хотел управлять я. Решать — куда падать, с кем и зачем... Они мне не дали этой возможности. Они слишком легко от меня отделались: человек закрыл дверь, и его как бы не стало. И никогда не было.
Ах, они страдали, они такие добрые (“все говорят”). Им надо было делать не так. “Ты меня бросаешь, уходишь к другому — так уходи. Тебе в утешение будет он, мне — хоть привычная обстановка”. Цинизм? О нет! — это единственный способ — я понял это — чтобы не сойти с ума: амортизация скорби привычными делами, созерцанием привычных вещей. Даже этой малости они меня лишили, добренькие.
Мне пришлось быть строгим. Игра больше не будет вестись в одни ворота, будто один из субъектов конфликта совершил самоубийство а-ля Лопухов.
Я думал об этом, пока она спала, после целого вечера конвульсий, ломания рук, душераздирающих криков:
— Ты убил все мое счастье! Моя жизнь кончена! С этим со всем я не смогу жить!
Приступ отчаяния был так суров, что я съездил к матери за колесами. Но даже горсть элениума с сонапаксом взяла ее не скоро.
И все-таки я не поддался, не сбежал, но строго сказал ей, что никуда больше не уйдет. Я сделал свой выбор.
— Ты хочешь остаться?! — кричит она, словно я резал ее ножом.
Она, видимо, думала, что, проведя первый курс лечения, я уйду. Я же получил свое, я же рассчитался с ней!
— Ты убиваешь меня! Никогда не думала, что ты можешь быть так жесток! Я прошу тебя: оставь меня теперь!
— Нет, нет, нет! Я буду тебя лечить.
— А если я умру от такого “лечения”?
— Может быть, это будет лучше?
— Может быть. Тогда бы уж поскорее!
У нее появилось серьезное желание умереть, даже умереть вместе, по-японски.
— У нас еще будет время об этом подумать. — Я говорил это спокойно. Сегодня ночью я весьма приблизился к сей развязке. У меня были сильные козыри: отступать мне некуда, как бойцам Красной армии.
Оксана сказала, что, узнав о моем “возвращении”, друг сжег все свои рукописи. Что ж, поделом. Хотя — это поступок (было там два или три симпатичных рассказа). Он смог сжечь рукописи. А что смог сделать я? Уехать в Батуми, пить?.. И еще много-много ночей у меня был этот потолок на даче у Леши. Может быть, он стоил всех рукописей. Никогда я не забуду этого чудовищного потолка, каждую доску его, пробуравленную взглядом до дыр, каждый гвоздь!
Они говорят о доброте, щепетильности... Увести жену человека, которому пожимаешь руку, рассуждаешь о творчестве! Я был способен увлечься, я даже был готов допустить постель и измену жене. Но измену другу! Я мог поклясться, что ни разу в жизни не взглянул на жену друга с этой точки зрения. Все они были для меня бесполыми. Тут был какой-то блок, мгновенный рефлекс. В России потому и не было армянских законов, запрещающих жене встречаться с мужчинами отдельно от мужа, — что в европейском сознании сильно утвердилось понятие порядочности. Впрочем, изменить жене — тоже непорядочно. Но тут хотя бы — свой человек: уж если она не поймет, то никто не поймет. И не простит. Священна — чужая собственность. Изменяя жене, ты в первую очередь изменяешь себе, своему представлению о судьбе, семье, изменяешь всей прежней жизни, своей собственной. Изменяешь своему прошлому. А прошлое для человека весит побольше теперь и всех его радостей.
И теперь мне уже нельзя было надеяться на победу. Я прежде всего не мог доверять ей. Замешкаюсь я чуть-чуть — и она сбежит. Или сделает, скажет что-то такое, отчего я сам уйду. Второе — тактически неверно, но так скорее всего и будет. Я не перенесу ее слез, криков и оскорблений. Хотя я понимаю, что она теперь не в себе.
Между тем, шли дни, она не ходила на работу, немного успокоилась. Каждый день я, по заведенной в Батуми традиции, приносил вино, мы ничего не обсуждали, молча играли в шахматы, что никогда раньше не делали, чтобы убить время.
Кажется, ничего не выйдет. Я вошел в комнату — она за компьютером: играла в пасьянс. Меня передернуло! Полгода мы провели так: я на диване читаю, она играет на компьютере. Теперь я знал: она была вся в любви, как кошка, и только этим спасалась. Такой одуряющий наркотик... И что же — опять?! У нас не может быть ничего иного?..
Я взял трубку и позвонил. Пусть приедет. “Все решим и выясним”. Она была не в себе, металась вокруг меня, ломала руки:
— Зачем ты ему позвонил?! Что ты задумал?! Чего ты хочешь добиться?!
Весь вечер я развлекал ее разговорами. Мне уже было все равно. Будущего все равно нет. Страшил только чердак у Леши...
Horror! Каждый день я открывал все больше ужас ситуации. Как жаль, что она не была со мной откровенна — тогда, когда все начиналось. Теперь мне порой кажется, что болезнь уже неизлечима.
Вообще, многое узнал (между истериками, в разговорах под вино, убийственно откровенных). И что знаменитая Ариша вовсе не “выкрутилась”, и что вообще все очень грязно в жизни: наши знакомые барышни сплошь и рядом изменяли мужьям и даже рожали детей от чужих мужчин. И ничего, люди с этим живут, и крыша у них не едет. Не разум, а страсти правят человеком, и никто не хочет за них платить (кроме как ежедневной мукой обмана).
И еще я узнал: встречи не будет. Оксана заставила его отказаться. Или ему слабо.
Итак, я как бы “победил”: друг отказался от нее при мне. Для этой незапланированной встречи мне понадобилось, чтобы Оксана еще раз сбежала, пока я был в гостях у Даши. А я бросился ее разыскивать. И разыскал. Они шли по переулку, по которому она ходила на работу, а я неожиданно вывернул из перпендикулярного и очутился прямо перед ними. Оксана отбежала, и мы стали говорить. И друг отказался от нее. Скрепили договор рукопожатием. Я вынудил его на это. Иначе, я, может быть, убил бы его.
Поразительно, но все, что случилось — уже не было проблемой для меня (“обманутый муж”). Мне, оказывается, еще “повезло”. Со мной были откровенны. Может быть, она уже жалела об этом. Потому что я разрушил их маргинальный союз. В следующий раз будет “умнее” — подобно другим женщинам, годами обманывающим мужей.
Меня хотя бы не обманывали, за исключением самого факта любви, отчего я был лишен возможности оказать помощь. Теперь, может быть, уже поздно. Я не мог сторожить ее — и не хотел. А она была как влюбленная кошка. Она не отвечала за себя. Быть еще раз брошенным или стать свидетелем безумия или суицида — вполне реальная перспектива для меня.
Либо мы оба сойдем с ума. Поистине, может быть, дачный потолок был лучше. Но до этого мне нужно попытаться: целиком изменить жизнь и создать для себя и нее новое бытие, что-то совместное, пока трудно вообразимое. Но не было никакой надежды и уверенности в ее силах. Да и в своих. Мир ужасен, люди — слабы и потому подлы (и это самые лучшие). К тому же быть каждый день свидетелем приливов такой любви, такой страсти, рядом с которой лишь моя смерть что-то значила. Удерживать угрозой смерти — это было низко для меня и обидно. Хотелось надеяться, что есть все-таки кое-что еще. “Господи, и это говорю я: гордый человек, воображавший за собой все достоинства и права на любовь самых лучших женщин! Как я раздавлен!” — Бегал я как безумный по квадрату комнаты.
Я всегда был уверен, что мои достоинства сверкают ярче солнца. Я не учел, что люди склонны создавать неформальные отношения и суррогат брака, когда много времени проводят вместе. К тому же в таком выгодном месте, как работа: где нет скучного быта, детей, грязного белья, досадных мелочей ежедневного существования. Где они яко чисты ангелы. Водочка, веселье, свобода, тонкие духовные прелести: полигон для половых игр.
И мешать союзу таких “ангелов”!
“Эти добрые люди хотят меня убить”.
Я просил ее только об одном: не обманывать меня и впредь, не обманывать, как обманывают других — щадя. Или боясь сделать выбор. Ну, и, конечно, не совершать суицида. Все остальное я беру на себя. А пока что — мрак, ничего не видно: как оно будет, как возможно чему-нибудь быть? Чем будет заниматься она? Чем — я? Каково ей будет сидеть дома — без ее любимого, замечательного радио, где у нее все так получалось, где ее все так любили, где такие замечательные люди? Но остаться там — это безумие! Это все по новой.
Да, теперь я “победил”. Но такой ценой, что, может быть, лучше проиграл.
А ведь я воображал, что теперешнее ее положение для всех лучше: ее избавил от мук совести, их — от выбора и безумного ожидания, когда N. сдастся... И ничего для них не закрыл, не прервал окончательно (пока). А надо рвать, потому что силы на исходе, ураган страстей крут, и любое решение, если уж я осмелился его принять, должно быть потрясающе прочным и бесповоротным. Все будет или выжжено, или сметено.
Такой вот был сюжет. Если переживу его — может быть, чего-нибудь напишу. Если еще буду писать. Отчасти из-за моего писательства все и произошло. И — доверчивости, что женщина, будучи одна, может устоять. Весь последний, самый “ценный” год — вспоминался мной с ужасом. С ужасом я глядел на эти стены. В них копилась вся бесконечная ложность положения. Готовился взрыв.
Взрыв, однако, может быть, не последний. Теперь их любви “не хватило”, чтобы переступить через меня и N. Но кто знает, что будет дальше? Кто тут за что-нибудь отвечает?
— Будем биться с упорством обреченных, — утешал я себя.
В ощущениях — состояние постоянного гриппа.
В доме с окнами на явь —
Птицы в небесах рассвета...
Жизнь метнулась за края,
Как несчастный с парапета.
Морозы внезапно кончились, словно и вправду наступила весна. Снег по-прежнему настырно лежал во всех садах и на газонах, но днем за окном и без солнца журчала вода. Все ожило и рассылало приглашения на скорый пир...
Еще совсем недавно я думал, что и мне есть место на этом празднике страсти. Оказывается — нет. Только в другом несообщающемся сосуде — могло жить чувство ко мне. У меня не было даже той надежды, что была у Рустама, бывшего дашкиного мужа, — что моя верность будет вознаграждена: нет общих детей и соперник к тому же “добр, как ангел”. На что уж тут рассчитывать?!
У Заточника было что-то вроде: пшеница мучима бел хлеб дает. Со мной что-то странное творилось, доброе что-то. Амбиции и манфредизм куда-то исчезли. Что если — навсегда? Поломали мне крылья, мой глупый понт и легкомысленную уверенность в жизни (в жизнь не верил, но удара ждал не отсюда).
Наивен был до дикости! Выдумал себе со скуки проблему соблазна красотой. Измены ради красоты, сильных чувств. А изменили мне — и не ради красоты. Вот проблема. Женщина слаба, влюбчива и безрассудна. Ее легко соблазнить, если действовать умело. Красота вообще не самый сильный динамит человеческих отношений. Соблазн добра, бессилие перед сочувствием, роковые проявления благородства, чудовищная жестокость “добрых людей”, внезапные, необъяснимые страсти, отрезающие путь назад и ставящие ситуацию с ног на голову... Диалектика зла, всегда рождающегося из добра, и неразрешимые противосочетания людей, так что одному действительно надлежит уйти в “ледяную пустыню”.
Не только красота, догадался я, но и самый акт между мужчиной и женщиной ничего не значит. Максимальная открытость и доверие — да, и в то же время это меньше сердечной привязанности и выбора сердца (подразумевался отсутствующий). Женщина искренна и в любви и в сексе, но видит разницу — и брак все равно не устоит. Ни красота, ни секс не нужны были ей, да и мне. Нужно было постоянное присутствие своего... И это невыносимо, когда ты не свой для своего.
Все эти дни мы жили в сумасшедшем эмоциональном напряжении. Каждый день шел за месяц. Пили, болтали, смотрели телевизор. Я стал брать кассеты в местном пункте видеопроката... Два больных или приговоренных к смерти. Избегали резких движений и разговоров. Избегали вообще каких-либо положений, повторяющих прошлое. Прошлое — проклято! Нового — нет. Обманывали себя сохранностью прошлого и возможностью будущего (в смысле, что, может быть, выживем, всякое бывает). Все висело на одной сопле. У меня совсем не было сил, гордости... Была мучительная задавленная обида и оскорбленность (ничем не искупаемая, кроме забвения). И была невозможность жить, не видя ее рядом. Жить в одиночестве. Если я уйду и выживу — будет чудо. Если не уйду, и мы выживем вместе — еще большее чудо. Именно то, что все было против нас, отодвигало боль, потому что, собственно, как болеть из-за того, кто тебе не принадлежит? Кто чуть ли не специально все отрезал? И не получил желаемого. Зато получил вину. Надо быть милосерднее к ней и в то же время — готовиться к отъезду. Да, я связал его его обещанием. Я же и развяжу. Или она развяжет. Она развяжет от чего угодно. И я все это терплю! Либо я ошибаюсь, и это действительно любовь? То есть судьба, то есть на всю жизнь? Вероятно, смогу сломать. Не сломать бы и ее вместе с этой любовью!
Пока я был в Батуми, Даша стала поверенной ее чувств. Даше, конечно, было сподручнее взять сторону женщины в сходной ситуации, провинившейся перед моралью нашего круга. А для Даши и не было ничего сладостней психологической эквилибристики и установления “истины” с помощью сложнозакрученных вербальных актов. Это был Сократ в юбке.
И вот Оксана, вернувшись от Даши, восклицает:
— Какие же мужчины дураки и эгоисты, когда не дают женщинам в таком положении свободу на год-два — посмотреть и окончательно выбрать!
Потрясающая наивность или лицемерие! Я не знал, как у других женщин, но дать свободу Оксане на год-два — это дать ей свободу совсем, навсегда, дать ей свободу, которую она боится и ненавидит. Дать ей “посмотреть” — это не значит оставить ее в положении между мной и другим. Это значит немедленно сдать ее другому, за которым она будет ходить, как собака, и ждать не решения и выбора, а лишь — доколе у N. хватит терпения. И в этом положении она будет ждать месяц, год, пять лет. Пока не надоест — ей или N. (или всем троим). А я буду где-то в инобытии. И после пяти или десяти лет она, может быть, решит вернуться. Но захочу ли я ее принять — по существу, бывшую все это время женой другого, захочу ли я принять чужого человека? Ведь жалеют лишь о потере своего. И что я буду сам — и с кем: через пять или десять лет? И буду ли?
Дать ей “подумать” — это оставить наркомана соскакивать среди поля маков. Если, конечно, это наркомания. Если же нет — то тем более пробовать нечего.
Почему я не прошу: дай мне год или два — пока я привыкну или найду кого-нибудь?
Уходя, я не буду обозначать срока и кивать: отложим-ка лечение на год-два. Если это не болезнь — то нечего и соваться. И я не хочу ждать год или два, прежде чем у меня появиться возможность приступить к изучению этого вопроса. Я уйду с расчетом насовсем. А там как получится.
Единственная польза от этой ситуации: я понял, что значит любить и терять. Трудно сказать — уравновешивало ли это знание весь ужас, имевший и продолжавший иметь место быть?
Она страдает, она не помнит себя минутами... и она легкомысленна до невозможности. Говорит:
— Что ты так переживаешь, это же во всех романах описано. Такое бывает почти у всех людей.
— У всех бывает, а у меня не должно было быть! Странно, иногда ты каешься, а иногда — чуть ли не гордишься своим предательством.
— Я бы не использовала этого слова! Кто просил тебя возвращаться? Я бы жила с ним, а ты стал бы другом. Почему нет? Это так нормально. Ах, зачем мы так привязали себя друг к другу?!
Где же предательство — тут или там (меня или друга)? Мне давалось понять, что я лишний, но пока можно и так. Чтобы меня утешить. Чтобы я все понял и добровольно ушел.
-– Разве тут кому-нибудь что-то не ясно? –- спрашивает она…
Что же, если не все, то кое-что я понял и стал готовиться. “I must be ready”.
Пока я был с нею, я был готов уйти. Гордость и обида участвовали в этом. Но стоило мне уехать куда-нибудь на час по делам — все во мне содрогалось, слабели руки, воля оставляла меня — и я хотел лишь умереть или скорее вернуться.
“Разве тут кому-нибудь что-то не ясно?” — вспоминал я ее слова. Зачем я откладываю удар на плахе, если он все равно должен быть нанесен? Опять привыкну к ней. Опять потеряю... Неделя, две недели, месяц — вот все, что есть в моем распоряжении.
Чума, думал я. Надо выздоравливать. Самому поставить точку. До того, как она скажет: “Ну, срок истек. Что же ты, милый, думал? Я же тебя предупреждала”.
Я чаще, чем раньше, стал заезжать к Даше. Прежде она сама заходила к нам после тенниса. Но теннис я бросил. Мне все же страшно интересна была эта женщина, имеющая мужество плыть против течения, установленного нашим кругом, постоянно отстаивавшая свое, ни для кого больше недопустимое право жить как хочется, и поэтому экзальтированная, напряженная и духовно неуспокоенная. Из этого напряжения рождались все ее неординарные мысли.
Я сидел на диване в полутьме в ее комнате, освещенной лишь белой неоновой баранкой на полу, бросавшей свет на белые обои, отчего казалось, что мы вдвоем на освещенной рампой сцене. Это была не квартира, а маленькая галерейка, где все было рассчитано удивить посетителя: картинки, вещи, драпировки, чистенькая, гладенькая, без единой досадной мелочи. Дизайн разрабатывал, верно, Артур, пижон и сноб, ее роковой возлюбленный и когда-то мой друг.
— У тебя очень холодная комната — дом Снежной Королевы, где на полу из осколков льда хочется складывать слово “вечность”, — таким своеобразным образом я ее похвалил.
Холодная она была по тону и обстановке, не по Цельсию.
— Такая была задумка, — парировала она.
— Я не смог бы в ней жить, — возразил я, словно меня приглашали. В “задумке” была искусственность, любезная сердцу Артура, раздражавшая меня.
Это сбило нас на разговор о дизайне и архитектуре. Даша показала мне фотографию “дома с привидениями” в Киеве (Городецкого — о нем и Виктор Некрасов писал), с горгонами, лепниной, финтифлюшками.
— Вот дом, в котором должен жить архитектор.
— Нет, — возразил я. — Это дом для людей, которые играют в жизнь. Жизнь же проще, строже и трагичнее. Она не обманет себя финтифлюшками и не найдет в них себе утешения. Однажды все внешнее и избыточное соскочит, когда человек столкнется просто с жизнью. Настоящая жизнь серьезна и проста, и она не позволяет с собой играть. Жилье должно быть скромно, для того, чтобы оно было человечно.
Даша еще раз взглянула на фотографию, словно сравнивая со сказанным.
— Наверное, ты прав...
“Еще бы, — подумал я. — Это моя единственная привилегия”. Мысли шли из меня легко, не подпитываясь волей. Я встречал их как почти безразличных гостей, пришедших меня утешить. Мой метод был прост: любую вещь я сравнивал с познанной мной “истиной” — и выносил приговор.
(прод. след.)