XV. БЕССОННИЦА
...Жизнь помчалась, как сошедший с рельсов поезд. Все сошли с ума и, кажется, сами не понимали, что делают. Через полчаса позвонила Даша.
— Тебе не звонил Артур?
— Нет, зачем ему мне звонить?
— Я ему рассказала обо всем, и он пришел в такую ярость.
— Почему?
— Я не знаю. Я попыталась убедить, что ничего не было.
— Но ведь действительно, кажется, ничего не было...
— Вот именно. Но он, может быть, что-то воображает.
— А помнишь, я спрашивал тебя — как он отнесется?
— Я совершенно не ожидала такой реакции.
— Может быть, не стоило говорить?
— Но я уже сказала.
— А что, может, это к лучшему? Пусть поревнует. Отличное иногда средство.
— Я бы не хотела, чтобы он обрушил все мне на голову. Захотел бы со мной расквитаться. И по новому кругу.
— Ну, ты его лучше знаешь...
— Я действительно испугалась, что он может убить тебя или меня...
— Потрясающе! Как все интересно!.. — непонятно отчего веселился я. Но мне действительно это представилось забавным. Да и Артуру было приятно насолить. И оказаться “скомпрометированным” с ней вместе. Все же это было достижение. — Ты не волнуйся. Все это мы разрешим.
— Тебе легко говорить.
— Конечно.
Мы договорились увидеться в ближайшее время.
Какие-то испанские страсти. Но это было только начало. День получился плотным, к тому же на фоне моих малярных работ. Едва я повесил трубку — позвонил К. и в сильных словах произнес дифирамб моей повести. Сам вызвался отнести в журнал.
Его оценка для меня была важнее десятка положительных рецензий в газетах. Я был готов остаться безвестным — с одними подобными отзывами раз в полгода.
Подспудно я ждал звонка Артура и продумывал модель поведения, машинально водя кистью по потолку. Артур не позвонил. Артур пришел. Оксана великодушно взяла первый удар на себя. Пили кофе и курили принесенную Артуром траву. Говорили о Достоевском. Я пока приводил себя в эмоциональный порядок.
Артур был какой-то несчастный, рассуждал о нарастании сил зла — словно лешина мама. Мало осталось от его вечной позы победителя и пресыщенного гурмана. Его было жалко. Ушел, так ни о чем и не поговорив. Да и о чем говорить? Я сам ничего не мог понять. Разве я отбивал у него Дашу? Если бы даже и хотел — никогда бы не так. Артур давно ревновал ко мне — почему? Почему не женился и не пожертвовал чем-нибудь? При чем тут я? Мое отношение к Даше? Это никого не касалось. Во всяком случае, оно было сложно. У меня не было иллюзий, да, в общем-то, и желаний. Я опустошен. Мне бы где-нибудь на печи отлежаться. Пусть сами все выяснят между собой. Но ночью опять не мог заснуть.
Может быть, моя жизнь ломалась? (То есть, она уже сломалась, а теперь как-то заново соберется?) Я ничего не мог ни решить, ни понять. Пусть Господь распорядится моей судьбой, как Он распоряжался до сих пор. У меня была моя малярная кисть, и время терпело.
Утром Оксана сказала:
— Я понимаю, почему ты говоришь мне такие ужасные вещи. Просто тебе очень плохо.
— Я не говорю, что мне очень хорошо. Но дело совсем не в этом. Я плачу очень много — и хочу, чтобы ты сверкала в полную силу. Только это уравновесит “плату”. Я не могу вынести, когда ты рассуждаешь неблагородно.
Все о ссоре из-за моих родителей. Это она на пределе. Мне-то уже все равно в каком виде терпеть.
А сегодня она ушла в таком состоянии: лицо отчужденное и холодное, мысли где-то бродили (я стал очень тонко это чувствовать) — можно было ожидать всего. И пообещала прийти поздно (была “дежурная”, хоть и не ее день. А сперва — запись для английского телевидения по поводу возвращения Солженицына). Я попытался настроить ее на “серьезный” лад — и только напряг. Словно она хотела сегодня бежать (последний школьный день, можно забрать Кирилла). Немного волновалась из-за интервью (что говорить? — да еще на языке).
— Я верю в тебя во всех отношениях, — сказал я на прощание.
Что ж, будем ждать и мазать. То-то будет.
Ненавижу само слово любовь!
Господи, зачем ей победа над таким слабым соперником? Это ничего не прибавит к ее лаврам...
Минутами сила, которую я черпал из своего подвижничества, от которого содрогались небеса, оставляла меня: я ясно видел, что все усилия были напрасны и этот ремонт уже не нужен. Мне не придется жить в этой квартире.
Глядя на нее, казалось, что у нее вот-вот понесется по второму кругу (или уже понеслось). Вчера вернулась в одиннадцать: сдавала запись (кому?). Сегодня презентация у Климонтовича. Послезавтра пятница. Если останется на традиционный пятничный сабантуй — все станет ясно. Кажется, я ее наконец-то возненавижу.
Теперь у нее песни и восторг (от ее личного успеха на тусовке Климонтовича). Веселье, которое пугает меня почти так же, как и отчаяние, которым веселье сменится — я уже наблюдал это не раз. Ее постоянно зашкаливало — в радости и печали. И уровень эмоций, и резкость переходов — не давали примериться и совпасть. Вся жизнь была из рецидивов — радости или отчаяния. Не было лишь просто жизни.
Да, наверное, это была самая умная, тонкая и образованная женщина (оттого и успех у мужиков). И все же я перестал эмоционально ее ощущать. Я вырастил между нами стену и растил все дальше. Мне казалось, что при всем своем уме и обаянии она плескалась на мелководье, не заглядывая и ненавидя глубину. Ощущение и соприсутствие глубины вызывало у нее страх и истерику. Может быть, поэтому она не любила стихи и философию (а ведь, когда мы познакомились, она была единственной женщиной, способной именно на философском поле сражаться с жизнью, с которой мы боролись одними и теми же книгами). Она была вся из этой жизни. Всякую философскую проблему она могла (теперь) понять только как личную — поэтому мы переходили на личности и кончали ссорой.
У обоих было плохо со сном. В девять зазвонил телефон (ошибка). Короткая бредовая эвакуация в сон — и снова эта жизнь, которая воспринималась, как порода, которую надо перелопатить.
...Пятничный сабантуй был ни при чем (сегодня пятница). По всей видимости, она ничего не скрывала. А вот я был не в себе и повсюду видел заговоры.
Сегодня приезжает Солженицын. Еще недавно это вызвало бы какую-то вибрацию. Теперь мне было скучно.
Моя сила — была сила человека, более не цеплявшегося за жизнь, не собиравшегося делать в ней что-то еще, сохранить плацдарм, оставить чего-то на потом. Я выкладывался весь — в эту минуту, перед этим человеком. Я не боялся трудных задач, я был уверен, что могу справиться с любой задачей — именно потому, что перестал жалеть себя и свое время. О, может быть, я еще и Оксану смогу завоевать!
...Бессонница. Еженощная спутница. Я сидел в своем курятнике и минутами страшно уважал себя. Мания величия нахохлившегося индюка. Чего я хочу? Вечно “играть”, строить кухню, “побеждать”, не платя долга победителя? Сколько я смогу продержаться, и что дальше? Или моя сила как раз в том, что я не думаю об этом “дальше”, не боюсь его и не боюсь чужого мнения о себе? Я нечаянно оказался, может быть, лучше, чем был на самом деле. Я был свободен от отчаяния и безрассудства. Я совершенно созрел для роли Гамлета. Я познал муку, и она отчасти воспитала меня. Я перестал бояться жизни, потому что перестал ею дорожить. Она оказалась не тем, что я о ней думал. Теперь я мог рисковать, потому что был готов платить собой. Я не хотел говорить о судьбе и счастье — все это было из другой жизни. Теперь лишь игра насмерть. Я был жалостлив, жалел даже вещи. Я жалел себя. Я был сентиментален. Теперь я ничего не жалел. Я брел без дороги по лесу и с равной готовностью ждал любых приключений. Может быть, я созрел для дурдома тоже.
Исчезнувшего было Женю, оказывается, жутко избили на Цветном: сотрясение мозга, выбитые зубы, разбитый нос. Отобрали все деньги (90 тыс.) и паспорт. По этой причине завтра он отбывал на родину. Он зашел на один вечер — забрать вещи.
А днем зашла Марина, еще одна женщина с трудной судьбой, любовями, изменами и разрывами. Рассказала про диагноз, поставленный ей, матери двоих детей, в женской консультации: “Бесплодие, которое улучшается с каждыми родами”.
— Я думала, у вас тут во дворе одни “мерседесы”, — с застенчивостью окраинного жителя сказала Марина.
— Нет, некоторые предпочитают “вольво”, — уточнил я.
— Неправда, — возразила Оксана. — Вон, с третьего этажа, занимается бизнесом. У него голубой “москвич”.
— Это “жигули”.
— Ну, “жигули”.
— На них он ездит к гаражу, где у него стоит “мерс”.
— Ладно тебе.
— Сущая правда.
Марина продолжала щебетать. Странно, что в этой маленькой, хрупкой, чуть-чуть даже простоватой и кроткой по виду женщине кипели такие страсти! Ее, дипломированного филолога, бил муж, попеременно пытающийся покончить с собой и убегающий с топором убивать очередного ее любовника.
Глупо? И немного завидно. Впрочем, теперь мы играли в похожие игры. Весь бред человеческих взаимоотношений, который прежде пробуждал во мне только брезгливость, теперь вызывал мучительный интерес. Я начал слушать и перестал судить.
Я мог запросто увлечься женщиной. Мне нравилось играть в любовь, нравилось чувствовать, переживать. Но потом я бы желал, чтобы опустился занавес, и я мог вернуться в реальную жизнь (what is it?). Полюбить же по-настоящему, из самой глубины себя — я мог бы только абсолютного альтруиста. Кем я никогда не был сам, и кем готов был “работать” теперь.
В том-то и дело, что в значительной степени я считал за такового Оксану. Невыносимо было бы узнать, что это не так.
Вечером звонок: приехал Ричард. Теперь и перед ним надо будет разыгрывать номер крепкой семейной пары, у которой все неизменно и по-американски o’key.
Целую неделю не было сил ничем заниматься. Оксана была у Даши. Вот еще один мастер интерпретации. Даша передала бывшее в тот вечер совсем в другом контексте и в других словах. Получалось, что расколола меня на мах: мол я ее подписывал, а она стойко отказалась. Какая-то дремучая гордость и потребность самоутверждаться (а это слабость). Неужели женщина совсем не может быть объективной?
Вернувшись, Оксана устроила мне мозговой прессинг — немного не вовремя: я весь день перекладывал пол на кухне, сгнивший за сто предыдущих лет.
— Меня все убеждают, что ничего особенного не произошло, и это всегда так бывает. И я постепенно убеждаюсь...
Теперь она убеждена и в том, что то, что я сделал ей, вернувшись, равно тому, что сделала она мне. И что у меня нет никаких оснований изображать из себя жертву. Я вернулся, чтобы не умереть, и она спала с ним, чтобы не умереть. Вернувшись, я был в экзальтации, вызванной нанесенным мне ударом. Она тоже была в экзальтации, вызванной любовью.
— Зачем ты его так любила, почему не могла отказаться от любви? — спросил я.
— А почему ты не мог отказаться от любви ко мне?
— Я должен был отказаться от любви к своей жене?!
— Ты никогда не считал меня ею. Ты ненавидел само это слово!
— Да, я разобрался в этом за тот месяц у Леши. И даже если я не называл тебя так, я тебя так ощущал. И помнишь — в сентябре — я не смог от тебя уехать, просидев час в “запорожце” со всеми вещами. Это был ужасный час, за который я многое понял: что мне некуда ехать, что у меня никого нет, кроме тебя. И ты это знала, и не могла не помнить, если бы хотела помнить!
Она долго молчала и вдруг спросила:
— Ты будешь счастлив, если я все порву и полностью доверюсь тебе? Обещаешь сделать мою жизнь счастливой, обещаешь посвятить свою жизнь только мне?
Опять обещания, более реальные и трудные, чем “мазохистские договоры”, ибо — с продолжением, ибо первым пунктом стояла известная мне работа, как у всех. Вторым, что мне прямо теперь надо было почувствовать ее женой и создать видимость тесного семейного счастья.
— Я буду делать, что надо, но без всякого пылания чувств — ибо долго работал на вытеснение, — сказал я.
Она разозлилась и вышла...
Последнее время у нее было очень нервное настроение. Внезапно проявляла себя резко и эгоистично. Постоянные фразы: “А что ты сделал для меня?.. Я думала, если человек обещает... Если человек ценит меня... Но не надо было обольщаться...” Вдруг она заявила:
— Для тебя это не должно было быть ударом: я заранее тебе сказала (что любит другого: на самом деле — я из нее вытянул). У тебя было время (полторы недели) — чтобы уйти...
Она, оказывается, давала мне шанс все понять и уйти! И я сам виноват, что не воспользовался им.
— Не говорила же — щадя твою гордость. (Зато потом нанесла по ней разом такой сокрушительный удар.)
Все это было ложью. И в любом случае — неблагородно. Кажется, отчасти она поняла это в тот же вечер. Два дня была само сокрушение и вина. Я же — словно окаменел.
Доделал кухню: плиту, стены, пол, мойку. В пятницу зашли Даша с Артуром. Артур весь вечер гнал телеги про мужчин-“кремней”, которые никогда не женятся, храня “девственность паспорта”.
— Ты так любишь свой советский паспорт? — спросил я.
Но этим Артура не сбить. Он уже стебется, что организует сотоварищи клуб и при нем газету бобылей...
Я не мог понять, как Даша это терпит? Я представил, что сделала бы Оксана, произнеси я такое. Либо — это последний всплеск гордости и бравада перед тем, как сдаться (может быть, я подстегнул).
— Это рассуждение слабого человека, — возразил я. — Ах, как же — меня, такого замечательного — захомутают, заставят пожертвовать кусочком моей бедной собственности! Эти люди думают, что жертвующие своей свободой — убоги и малодушны. На самом деле — они мужественны и мудры. Жертва — это драма: несение в себе конфликта между эгоизмом и отдачей себя другому, как все-таки самому ценному, что есть в жизни. Человека можно завоевать лишь максимальными жертвами. Но это и самая большая победа.
Но Артур носился с собой, словно с памятником, даже не понимая, как плоско и незрело все, что он говорит. Какой-то до сих пор юношеский страх и максимализм. Преувеличенная щепетильность к своей судьбе.
Даша сидела, как бедный родственник, странно было это видеть. Побитая собака: вот, посмотрите, каков мой избранник! Какова я, на такого согласная!
Повторила (естественно с иронией) слова Артура, что женщина ни на что не годится. Невиданное самоумаление! Она тоже сделала выбор и теперь терпит все?
Смешно, но отчасти это совпало с моими мыслями последнего времени. Глядя на работающих мужчин — я порой испытывал восхищение. Мужчина может все, вот только детей рожать не может. Женщина же — говорящий приз. И еще — арбитр изящного для тех, кому это по глупости нужно.
(прод. след.)