…Все спрашивают: а что значит "Фиолент"? Самое смешное: никто этого не знает.
Одни переводят Фиолент как “Божья страна” – и тогда пишут как Феолент: первое из попавшихся толкований названия, думаю, ошибочное. Другой вариант дал знаменитый историк и исследователь Крыма А.Л. Бертье-Делагард: Фиолент – это искаженное турецкое Феленк-Бурун, "тигровый мыс". Якобы – от полосатых пород, из которых он сложен. Тоже сомнительно.
Не известно, бывала ли здесь Ифигения, которой вообще не существовало, но здесь точно бывал в 1820 году Пушкин. И, вероятно, одну из двух подходящих руин он именовал развалинами храма Дианы: то ли те, что с западной стороны мыса Лермонтова, рядом с которыми какие-то уроды возвели свой особняк, то ли чуть дальше, на территории “Каравеллы”. Об этом есть даже в знаменитом посланий к Чаадаеву: “...на камне, дружбой освященном, пишу я наши имена”.
В начале века это место звалось “Русской Ривьерой” и “Малым Жемси”. Здесь бывали императоры, здесь один из древнейших на Руси монастырей, здесь смертельно простудился Александр I и, главное, это красивейшее место в мире.
Погода пасмурна и тиха, совершенно не холодно, как у нас, может быть, в сентябре, когда не идет дождь.
Пошел наверх по тропке – в сторону “Каравеллы”, – нашел руины античного храма. А на территории “Каравеллы” – еще одни. Настоящие греческие храмы, прямоугольные, из огромных многотонных блоков. (По мнению специалистов, это были не храмы, а усадьбы херсонеситов, выстроенные на их личных наделах, клерах, как наши дачные домики. Только зачем для "дачного домика" использовать камни в метр шириной и полтора длинной, еще и скрепленные свинцовыми полосами?)
Южные ночи – ранние. Полдесятого по-московски – солнце село в море (по-местному еще раньше). Смотрю на это с крыши. Вечернее небо демонстрирует весь спектр: от синего – к желтому, красному, фиолетовому и снова синему. Море почти без следа сливается с небом и лишь чуть-чуть светлее его. Розовая дымка висит над всем горизонтом. Тепло и безветренно. А днем, идя по дороге среди кипарисов и акаций, вспомнил этот запах, запах моей детской любви к югу. Магнолия, платан, кусты самшита... Но запах кипариса был главным. С тех пор я люблю кипарис. “Кипарис-древо всем древам мати”, – как сказано в “Голубиной книге”. Не пальма, а кипарис для меня символ юга и, в каком-то смысле, рая.
Ночью Фиолент представляет мрачное и впечатляющее зрелище. Мы пошли с Машей на самый конец мыса, прямо под пограничным маяком. Слева залив Георгиевского монастыря, две скалы-напильника, белые от гуано (их местные названия – Орест и Пилад), и вдали третья – с крестом – Святого Явления. Прямо – скала с двумя вершинами, напоминающая зуб или средневековый замок, в охристых и малахитовых оттенках – венчает мыс Фиолент. И до горизонта море.
Над мысом Айя стоял равный ему облачный массив, из которого медленно поднималась полная луна, освещая красивую, совершенно черную Георгиевскую бухту. За мысом Айя прячется мыс Сарыч – самая южная точка Крыма. Отсюда начинается так называемый Южный берег.
На обратном пути взглянули на свой поселок: лишь огонька три горели в ночи, намекая на обитаемость.
Фиолент сейчас, как Коктебель, когда в нем поселился Волошин: “Я сам избрал пустынный сей затвор землею добровольного изгнанья...” Неужели когда-нибудь и здесь будет полно людей, как теперь в Коктебеле?
Седьмое января, Рождество. В саду еще цветет одна желтая и одна красная роза на зеленых кустах. Чехов с Марковым были правы: тут и зимой цветут розы. Из последних сил и дня через два, наверное, завянут, но все же. Зеленеет трава, петрушка в маленькой клумбе у порога выросла здоровым кустом, зеленеет плющ на деревьях.
На четвертый день я взял альбом и уголь и иду на море. Но у моря ветер и моросящий дождь. Иду по знакомой тропке: на ботинки налипают плюхи плодороднейшей крымской земли.
Горизонта у моря нет. То появляется, то пропадает в тумане мыс, загораживающий Балаклаву. Ветер рисует в море темные узоры. Фиолентийская скала зловещего цвета: смесь розового, черного, зеленого – на фоне бурлящего барашками моря. Ветер ревет и сдувает с уступа, откуда я пытаюсь ее фотографировать.
На ветках дуба висят капли воды. Мои соседи: зеленый можжевельник и зеленая клокастая туя. Внизу на огромной дуге Георгиевской бухты шумит белой каймой море.
Облака стелются прямо по вершинам скал. Крест на острове едва заметен. Этот остров с крестом мог бы быть символом всего Крыма – рядом с огромной Россией.
Тепло, наполненный влагой воздух, свежесть, тишина, только шумит море.
Возвращаюсь в поселок: скоро начнет темнеть. На первой улице держу берет руками: разыгравшийся ветер угрожающе свистит в крышах и трубах, стучит железными листами ворот, время от времени мочит мелким дождем.
Если вдали море свинцово-серое и мрачно-фиолетовое, то у берега все равно дружелюбно изумрудное.
Наши скворцы зимуют здесь. Мой сад полон их криков. На крутом склоне, рядом с мысом Лермонтова нашел субтропический оазис: зеленый плющ устилает землю и оплел деревья, так что кажется, что они зеленые, как летом. Тут и правда безветренно и тепло. Нашел две пещеры, скрытые в зелени плюща.
Вечером я вышел на крушу смотреть закат. На фоне почти черной тучи дома и деревья Фиолента сияли в ярких алых лучах заходящего над морем солнца. Хочется иметь два лица, как Янусу, чтобы видеть обе стороны небосклона.
Фиолент – это море, в которое всегда садится солнце.
Север в значительной степени симметричен Югу, и противопоставления лишь условны. “Когда бы град Петров стоял на Черном море...” – написал Кушнер.
История Севастополя напоминает историю Санкт-Петербурга. Это такое же творение Екатерины, как Петербург – Петра: на новых завоеванных землях, у моря, на голом месте, по рациональному державному плану.
Севастополь мог бы стать Петербургом, если бы Петербург уже не существовал. И обошлось бы это не в пример дешевле и без тех жертв. И не скалил бы зубы заезжий маркиз на греческие капители среди снегов.
Самое смешное, он мог стать Петербургом и несмотря на Петербург: будь у Николая II столько же державной дерзости, как у Петра, и он сделал бы то, что хотел: перенес бы столицу в Ливадию. Подкорректированный, проект немедленно сдвинулся бы в сторону Севастополя, как наиболее подходящего места, Ливадия же стала бы “Царским Селом”, “Гатчиной” или “Павловском”.
В этом случае в русском психологическом типе, может быть, появилось бы больше “южности” и меньше горечи.
А, в общем, я предвижу критику: не перенесли, значит, понимали нелепость. И правда, что это за место такое, Крым, против наших-то масштабов! Крым должен казаться нам игрушкой, его красота – миниатюрной, его значение – раздутым. В Московской области поместится два Крыма, в любом спальном районе – крупнейшие его города, на парапете бывшего бассейна “Москва” – весь Южный берег. Так много разговоров – о чем? Объехать его весь, как съездить на дачу...
Конечно, если вы не боитесь, что на каждом шагу вас будут соблазнять сирены, поющие о забытой и неведомой красоте. Линейно Крым не понять, дальнобойным русским аршином не измерить. Ведь росли же в нем, как на дрожжах, рати, угрожавшие Москве, жил же он столетия, ни в ком не нуждаясь, в сонном, самодовольном сибаритстве, и, напротив, все соседи насмерть нуждались в нем, завоевывая беспрерывно и наперегонки. Значит, это место чего-то стоит – как каллиграфический росчерк Мастера на осьмушке бумаги.
И воротами в этот сокровенный Крым был маленький каменистый мыс – Фиолент. Он не прибавил мне мудрости, он дал мне несколько дней праздника, он на миг вернул меня во время, когда, забывши, как давно живешь, как мальчишка пробираешься в горы, в надежде найти там богов...
Фиолетовый Фиолент
Брошен мне на исходе лет,
И я просто хочу понять:
Кончил я иль начну страдать.
Изменяется край земли,
И не только в ночи фонари,
И судьба не овальный ноль,
Хоть забыл иль не знал пароль.
На вершок бы мне синего моря –
Говорит человек в неволе,
И я вижу его глаза,
И под солнцем дрожит бирюза.
Открывая тетрадь с конца,
Выпью поздней любви винца,
На прекрасной сухой земле
Это все, что осталось мне.
1997-99
