Человек тысячелетия не может добраться до свободы, потому что хочет ее всегда за чей-то счет. Ее должны дать крепостные, наемные рабочие, правительство, родители, гуру, чудотворцы, Бог в небе – но не я сам. Сам я или слишком слаб или слишком хорош. Я уже, с понтом, заслужил свободу, а ее не несут!
Вероятно, свобода и понимается, как возможность жить со всеми приятными излишествами, потакая, а не мучая себя, – и чтоб никто не капал на мозги и не сажал на кол. Тут, в общем, и разговор лишь с теми, для кого существует проблема свободы. Для подавляющего большинства ее и не существует вовсе, так что и волноваться не о чем: "Уважаемый Иван Петрович, слушайте свою любимую песню "Валенки" и не выпендривайтесь"…
Человек, по дороге к свободе "справившийся с собой", естественно, не идеал. Он может быть уперт, не прост в общении, обладать скверным характером. Он может быть скучен и пресен как маца. Праведники – занудны, высокомерны и нетерпимы. Праведность не дает лишних мозгов. Это, конечно, отпугивает от личной праведности.
Праведность – вроде вершины: отсюда все кажутся такими маленькими и ничтожными: чего с ними возиться? Они могут замызгать мою праведность, но лучше не сделаются.
Скажите, что это не рассуждение праведника? Это рассуждение, думаю, честного, а не агиографического праведника. Жизнь праведника правильна, тускла, однообразна и одинока. Все его существование – сражение со своими слабостями и мучение слабостями чужими (или чужих за их слабости). Не думайте, что праведность автоматически дает и гармонию с бытием. А нет гармонии – нет и душеного покоя.
Вероятно, это и есть искомая цель – но от человека тут уже так мало зависит. Невозможно убедить себя, что день прекрасен, когда льет дождь (плохой пример этим летом), болит голова и отовсюду донимают неправедные. Уйти в пустыню? Там будет донимать просроченная саранча.
Но оставим в покое Большую Праведность, которая, естественно, состоит главным образом из поступков, а не из одних хороших привычек, и вернемся к тезису о свободе.
Все очень просто: человек тихой сапой отклоняется от собственной правды, доходит до пика (или края) – и летит вниз вверх тормашками, как Митя Карамазов. Тяжелый камень существования оказывается ему не по зубам. Только на допингах можно работать на этой галере.
Редкий человек способен измениться без серьезного повода. Обычно лежачий камень лежит твердо, и, однако, вода течет под него по железным законам земного тяготения.
Еще киники знали: сокращение потребностей увеличивает мобильность телефона. В конце концов, можно что-нибудь покурить достойное, если совсем невмоготу.
Все усложняют некие компанейские обряды, предписывающие пить, есть шашлык, пребывать в искусственной эйфории (которая кончается естественным похмельем и блевотой в кусты). (Существуют и другие компании, где предписаны иные вещи, но они малочисленны.) Человека все время мечет: он то трезвый, то пьяный, то похмельный, то опохмеляющийся. То ему не хватает, то уже перебрал. Куча желаний и привычек организуют его замечательную жизнь. У него нет сил и времени "встретиться с самим собой" (Конрад Лоренц). Более того, он боится этого, как черта. Он пребывает большую часть суток в анабиозе (работа, ящик, дела), из которого на короткое время его выводит лишь синька, мясо и секс. И тогда он способен на какие-то слова и эмоции. А иначе он просто провалится в пустоту самого себя, застынет в аду "стерильной жизни".
Но жизнь никогда не бывает стерильна, мы просто не даем себе труд разобраться, что она есть, упреждающе обезболивая и прячась в ритуалы, кайфы и проблемы, из них проистекающие. "Украл, выпил – в тюрьму. Романтика".
