<Перед вами чистый эксперимент, попытка поработать в совершенно несвойственном мне жанре – криминальной повести. В ней полно всякой (психо)патологии, будьте готовы. Подозреваю, что, помимо патологии, – в ней много и сырых мест – и вообще непонятна ее ценность. Так что будем считать, что это первая пробная редакция, и по реакции читателей я и буду судить, что делать с нею дальше. Замечания, поправки – приветствуются.>
ПОДЖИГАТЕЛЬ
В России две столицы, пара десятков обветшалых городов-гигантов, со своими университетами, институтами и кадрами, сотни две железобетонных монстров, склепанных наскоро вокруг доминирующего производства и им исчерпывающихся, и тысячи маленьких, особенно по вечерам, полудеревенских городков, где течет неприметная жизнь, где почти ничего не происходит. Если тут что как у всех, то это жаркие словесные схватки по поводу новой серии очередного мексиканского сериала.
Не всякий доберется взглядом до маленькой точки на карте. Это Р. Свердловской области. Кругом горы и леса. Отсюда начинается бескрайний континент Западной Сибири. Здесь же с севера на юг проходит "Самоцветная полоса Урала". Не самое последнее место на земле, но далеко и не первое.
Через город петляет река, одна из самых красивых на Урале, деля его почти ровно пополам. Вдоль нее вплотную к Орловой горе стоят несколько старинных побеленных кирпичных особняков с полуосыпавшейся штукатуркой, сохранившихся с тех далеких времен, когда на этом месте устроился знаменитый в свое время чугуноплавительный и железоделательный завод. Пережил город и свою Золотую Лихорадку, от которой остался старинный дом заводоуправителя Тита Зотова, которому почти 200 лет (впрочем, тогда он городом не был – стал он им всего полвека назад, в тяжелую военную пору). С тех пор здесь и жили люди, рождались, работали и умирали. Да, а до того, как умереть, некоторые из них бывали даже в Москве. Бывали, конечно, в прежнее время, когда билеты на поезд были дешевы, а Москва казалась Буэнос-Айресом, и мексиканские сериалы нам были не нужны. В самом же Р., напротив, никто давно не бывал (даже и проездом). Все, кто мог, уже из Р. уехали, в города третьего, а то и второго значения, пишут письма, звонят редко – в городе далеко не в каждом доме есть телефоны. А, в общем, это настоящий город: в нем есть сколько положено для сорокотысячного города магазинов, довольно, впрочем, пустых, почта, откуда можно позвонить хоть в Москву, характерное административное здание в сталинском наряде с иконографическим вождем, вылезающим из местного серого камня, три завода, бело-красные трубы одного из которых, никелевого, местного гиганта, являются сомнительной доминантой полиса, две фабрики, несколько школ, ПТУ (широкого профиля), по уверениям местных жителей – старейшее на Урале.
Есть тут и своя достопримечательность – белокаменный храм Иоанна Предтечи на Орловой горе, с которой открывается неплохой вид на старую часть города и Р-й пруд, который в зимнее время становится основной пешеходной дорогой между левым и правым берегом.
В окрестностях города десятки одинаково заброшенных карьеров, копей и шурфов, в которых в прежнее время добывали топазы и изумруды – да и прочие ценные камни. Что, однако, не привело к особому процветанию: в городе до сих пор много деревянных домов, старых и не очень – послевоенных бараков в два этажа (в подобном доме будет жить герой этой повести).
Сюда не дотянулись загребущие руки мирового капитала и индустрии развлечений. Здесь нет пиццерий, макдональдсов, банков, казино, модных магазинов и магазинов моды, прилавков, ломящихся от продуктов, что успело приесться во всяком мало-мальски стоящем российском городе. Нет стриптиза и проституции. Нету СПИДа. Нет даже рекламы. Зато много мелких частных магазинчиков – в любом подвале регулярно застроенного города (в этом Р. похож на Нью-Йорк), где круглые сутки есть водка и сигареты, дискотека в бывшем клубе, кинозал с фильмами столетней давности, видеосалон примерно с теми же фильмами. Ни процветания, ни низкопоклонства перед Западом тут так просто не увидишь. Товары сюда не везут, деньги здесь не делают. И даже не платят на депрессирующих местных производствах. Да и работы на них сейчас нет: администрация не может закупить сырье – или продать его. Люди ходят на работу по привычке, надеясь, вдруг что-то подвернется. А в ожидании зарплаты тебя обслужат в местных магазинах в кредит, словно коммунизм уже наступил. Так что числиться и стараться имеет смысл.
И Толя Хазаров, следователь прокуратуры из местного более крупного города, направленный сюда после учебы в еще более крупном городе, молодой человек вполне себе привлекательной наружности, выехав в Р. по вызову на место преступления, ничего хорошего для себя не ждал. То есть интересного, где бы стоило шевелить мозгами, искать, колоть и загонять в тупик коварных преступников.
Он пошел в прокуратуру, точнее сперва в юридический колледж, на волне моды на правовое государство, в котором пока еще предпочитали решать все конфликты, как на Диком Западе, с помощью пули наемного убийцы. Будущее дышало романтикой переводных детективов и неиссякаемыми масштабами настоящей работы. Это вам не бумажки из ящика в ящик перекладывать!
Звезд с неба он не хватал, но был прилежен, трудолюбив – и преисполнен романтической важностью своей будущей профессии. В прокуратуре он видел элиту правовой власти в стране, первую линию бойцов с то и дело врывающимися в мирную жизнь ордами кочевников (беспорядка и вседозволенности). Милиция – лишь грубые легионеры, тут нужен настоящий полководец, прокурорский работник.
С романтикой пришлось расстаться быстрее всего.
Из него и правда мог бы выйти вполне приличный специалист: он не был заносчив, не карьерист, не хапуга, – скорее был излишне серьезен и созерцателен. А еще очень комплексовал из-за своего возраста и моложавости.
Он даже стажировался год в МГЮА! – где и встретил Марину, девушку из тех же уральских мест, что и сблизило их больше всего. Сама Марина, на три года младше него, не знала, зачем она тут учится. Все предложения для ее карьерного «потом» – были скучны этой молодой принцессе из замков новых королей новой жизни. Зачем она пребывает здесь – это было яснее: найти приличного мужа и осесть в пока еще надежно плывущей по бурному морю начала 90-х Москве.
В Толике Хазараве ее восхищали его серьезность и целеустремленность, какая встречается у упорных провинциальных выскочек, а так же его несомненная порядочность. Да и образование он умудрился получить неплохое – и у них на родине для него явно могло бы найтись приличное местечко с приличными и громкими делами… Пусть главной заботой и прокуроров, и судей, и местных журналистов – было сделать из громкого дела как можно более тихое, сосредоточившись, условно говоря, не на краже миллионов, но на краже полтинников.
Примерно такие дела «на полтинник» Хазарову и поручали. Пока.
Опять убийство, как водится – на бытовой почве.
В Р., однако, не сидели сложа руки: преступление было, по существу, раскрыто. Подозреваемый сидит в КПЗ, улики на лицо, труп в наличии, никаких сложностей. Зачем звали?
– Да заковыка, – начал начальник местной милиции, почесывая подбородок. Это был толстый лысый бугай с намеком на национальные усы, широкой красной шеей, не помещавшейся в ворот милицейского кителя, почему он, ворот, всегда был расстегнут. Майор Остапенко был как назло в своем нормальном состоянии, то есть с тяжелого бодуна, и ощущал себя не в кондиции. Служба его была необременительна: несмотря на свой рабочий статус – город не отличался особой криминальностью. – Выходит, брат сестру убил.
Хазаров слегка присвистнул.
– За что?
– Вроде из мести.
– Кому? (Не получил ответа.) Ей? Кавказцы, что ли? – следователь усмехнулся. Он слышал про такие случаи.
– Да нет, какие на х... кавказцы, русские! Ей – не ей, откуда я знаю. Вы прочтите протокол-то! – Молодость Хазарова его смущала, если не раздражала. Приезжают тут всякие, ничего про здешнюю жизнь не знают. Чувствовалось, что говорить ему теперь трудно, вот он и пытался подсунуть чтение протокола.
Чтобы не злить майора, Хазаров заглянул в безграмотно, сумбурно составленный протокол. Какая-то ерунда. Ему едва исполнилось восемнадцать, ей девять. Утонула в ванне, когда мыла игрушки. Брат сообщил соседке. Показания соседки, матери. Улики...
– Может, нечаянно, играла и?..
– Он так и говорит. А на руках ссадины, сука!.. И у нее – вы посмотрите, я ж говорю!..
Ух, какой злой! Тяжело тут местным с ним.
– А он не был пьян, может, поссорились, а он врезал?
– Мать говорит – утопил. Уверена она.
– Почему? Он ее ненавидел?
– Кого?
– Сестру.
– Нет. Вроде, говорят – любил. Может, притворялся. Он еще та штучка…
– Та штучка? В каком смысле?
– Вор он. И поджигатель.
– Поджигатель?
– Дачи жег. Кидал их сперва. Брал всякую хреноту, засранец. А сестру-то зачем? Соседи удивляются: любил, говорят.
Опять это “любил”. Хороша любовь!
– Может, все же, ошибка? Парень-то нормальный?
– В том-то и дело – сбежал вчера из психушки.
– А, значит, маньяк?
– Да нет, вроде. По виду нормальный. У нас же здесь психиатров нету. Невропатолог только… пятый год пенсии ждет...
– Ну, вы же тут друг друга знаете. Он давно здесь живет?
– Все время. Он, конечно, с придурью, да тут много таких. Но, вроде, не хулиган.
– А это – с дачами? – спросил Хазаров.
– Что?
– Ну, говорите, поджигал.
– Да, тут шумели.
– А вы не помните?
– А чего помнить! Ненормальный, говорят, лечить надо. Вылечили, твою мать! Я бы таких ненормальных, да и врачей этих наших в придачу!..
– Значит, на него было дело?
– Дела в области хранятся. Я послал.
– А где больница?
– За городом. Мы звонили. Сказали – ничего не знают, вчера сбежал. А сегодня утром – вот уже, сучий потрох...
– А взглянуть на него можно?
– Пожалуйста... – майор щедро махнул рукой, сел отдуваться. Жарко.
За решеткой сидел очень молодой паренек, почти мальчик, не дашь восемнадцати, с мягким, почти детским лицом и нежной кожей. Гладкие короткие темные волосы с чуть удлиненной челкой – подобие прически. На одной из чуть выпирающих "мордовских" скул под глазом свежий шрам. Взгляд спокойный. Выражение лица даже симпатичное, без этих тяжелых, криминальных черт и патологической тупости.
В криминалистике Хазаров был сторонником Ламброзо: прирожденные преступники – это люди с дегенеративными чертами лица. Достаточно взглянуть на контингент колонии, чтобы в этом убедиться.
Его вывели к нему, посадили за стол. Движения парня были как-то странны, немного вычурны. Но держался спокойно. Очень спокойно – даже для невиновного. Хазаров почувствовал, что какая-то собственная жизнь научила его справляться с эмоциями.
– Я следователь следственного комитета при прокуратуре, – без всякого нажима и расчета на эффект сказал Хазаров. – Хочу с тобой поговорить.
Ни тени страха.
Надо издалека. Он ждет, что сейчас будут сразу о главном. Чем дольше оттягивать, тем больше он будет напрягаться. Потеряет контроль. Или не потеряет.
Он положил на стол папку, достал бумагу. Написал: “Сергей Никитин, 18 лет”.
– Работаешь?
– Нет.
– Образование?
– Девять классов. – Чуть помедлил. – Закончил ПТУ. – В интонации легкая гордость.
– Специальность?
– Маляр-строитель.
– Хорошая специальность, перспективная. Сейчас все себе дома строят. Что, ничего не нашел?
– Нельзя мне, давление. Могу упасть.
– А на вид нормальный.
– На вид...
– А в психбольницу как попал?
Сергей вскинул глаза. Дернул плечом.
– По глупости. – Опустил глаза, покрутил головой. – Дома поджигал.
– Какие дома, зачем?
– Дачи. – Он помолчал. – Не знаю, зачем. Мальчишки научили.
– Ну, а в больницу-то почему?
– Откуда я знаю?
– А сбежал зачем?
– Не сбегал я. Сами отпустили.
– А они говорят – сбежал.
– Врут они. Меня врач отпустил.
– Как фамилия?
– За-Захарин, Юрий Петрович.
Первый тупик.
– Я хочу разобраться в этом деле. Ты понимаешь, о чем я?
Парень кивнул, поднял глаза. Стал смотреть внимательно, даже пристально. Ожидая опасности и желая ее предотвратить, заранее разглядеть на лице следователя.
– Ты знаешь, в чем тебя обвиняют?
Сергей опять кивнул, сглотнул, но глаз не отвел.
– Вину признаешь?
Парень опустил глаза.
– Это она говорит.
– Кто?
– Мать.
– А ты? Не виноват?
Он пожал плечами.
– Почему она считает, что это ты? Это ведь странно.
Сергей кивнул – согласился.
– Ты что, грозился, обещал?
– Нет.
– Руки покажи.
Сергей вздрогнул, помедлил, протянул кисти рук. Сразу развернув их, чтобы лучше было видно. На запястьях сине-бордовые пятна. Укусы следователь видел только в учебнике, но это действительно походило на укусы.
– Откуда это?
– Хотел вены вскрыть. В больнице.
– А все говорят – укусы. – Он специально нажимал на это простецкое “все”. Для неквалифицированного подследственного это поважнее будет, чем данные экспертизы. – А почему сестра избита?
– Нет! – воскликнул парень.
Хазаров удивился. Сергей отреагировал с интонацией, словно Хазаров упрекнул его: как же ты допустил? А он возмутился, не поверил.
– Как нет? Вот… – Он открыл протокол: – "Кровоизлияние в слизистую левого глаза". Синяк, проще говоря. "Кровоизлияние в слизистую губ, ссадина подбородка, кровоподтек на левом бедре". Откуда они взялись?
Следователь взглянул на парня. Неужели он и вправду сделал это? Больше всего Хазаров хотел, чтобы парень доказал свою невиновность. Но как тогда? Тонут маленькие дети. А ей было девять. В протоколе мать говорит – умела плавать. А если поскользнулась, ударилась, потеряла сознание? И нанесла себе столько ран?
– Вы что, подрались?
– Нет.
Не схватился за соломинку. Впрочем, она же была и ловушкой. Следующим ходом был бы мат. Он почувствовал это.
– А ты где был? В доме?
Парень кивнул.
– Так как же?
– Не знаю, сам не пойму.
– Далеко был, не слышал?
Парень опять с охотой кивнул. Опасности не увидел.
– Ты что же, не любил ее?
– Любил! – с вызовом.
– Так почему не слышал, она же звала, наверное?
Молчание. Красноречивое. Ну, не слышал и не слышал, всякое бывает. Не сторож же он сестре своей. Опять тупик. Хороший игрок. Позицию в целом сохранил. Ладно, пойдем иначе.
– В семье у тебя все нормально было? Отец с матерью не обижали?
Майор, стоявший и слушавший в дверях, позвал его.
– Он же приемный. Не родные они ему, – зашептал он громко.
– Как приемный? Здесь не написано.
– Ну, тут все знают, чего писать-то.
– И давно приемный?
– Да, почитай, с самого начала.
– А он знает?
– А то.
Хазаров вернулся к мальчику.
– Отец... отчим с тобой хорошо обращался?
По возбуждению Сергея Хазаров почувствовал, что это важный пункт.
– Когда как.
– Ты был обижен на него?
Молчание. Он чего-то опасается.
– Ты ведь у них с самого начала, значит, вроде родной?
– Ну, да... – Как бы согласился, формально: и правда, как родной, то есть – обид не было. А были – не скажет.
Соврать до конца не смог. Ненависть на любовь так просто не переделаешь. Но ушел мастерски. Надо об этом не с ним – с другими поговорить.
– Значит, вину отрицаешь? Ну, сам посуди: у тебя укусы, врач признал – это раз. Сестра избита – два. Она была достаточно взрослая, так что утонуть не могла – три. Никого в квартире не было – четыре. Может, у тебя был приступ, временное помешательство? Может, ты не помнишь?
Конечно, стоит пообщаться с врачом. Но из того, что говорит местный майор – выходит, что как псих не замечен. Но все же в больницу отправили. По его ли части это дело? У него не хватало данных, чтобы даже на этот вопрос ответить.
– Хорошо, ступай, завтра я опять приду.
Сергей сразу осунулся, опустил голову. Покорно встал. Странно, ведь Хазаров сам чувствовал, что не победил его.
Хазарова поселили в "лучшей" гостинице города – в типовом двухэтажном панельном сарае "Гавань", обветшавшем уродце прежней славной эпохи, на непрезентабельные руины которой точили когти мелкие хищники здешних лесов.
Междугороднего телефона в "лучшей" гостинице не было.
– Привет, Марина! Это я.
– А, привет! Наконец-то! Ты вернулся? Нет? Скоро вернешься?
– Скоро. Надеюсь.
– Надеюсь? Ты помнишь, что свадьба двенадцатого?
– Помню.
– Мои хотят в ресторане.
– Зачем? Это же дорого…
– Ну и что, ну, да-да, понимаю, ты не миллионер, – но они настаивают. У них, говорят, одна дочь – и все такое. Ну, что ж делать, какая разница, не все ль теперь равно? Снявши голову, по волосам… Ха-ха! И твои, кстати, тоже хотят.
– Но мы же договаривались, что у нас дома!..
– Ну, ты заладил! Вот приезжай и все сам устраивай! Что я одна тут за всех отдуваюсь. Это и твоя свадьба тоже, между прочим!
– Я помню…
– Помнишь… А зачем уехал?
– Это же работа.
– Не смеши меня, Толя! Вся работа мужчины – это способ оправдать свое эго… Что молчишь? Ладно, скорей возвращайся, целую!
С этого дня, собственно, и началось настоящее дело. Пришли материалы из области, надо было съездить в больницу, поговорить. Хазаров решил по новой опрашивать свидетелей, расширяя круг. Школьницы, подружки убитой Ирины, друзья или бывшие соученики Сергея, соседи… Это сколько же бессмысленного хождения, бесед и траты времени!.. Вычеркнул всех подружек. Какой смысл? Преступник же действительно найден, осталось его расколоть. Делов-то! Не шпион же он иностранный, расколется. У нас колются даже невиновные, облегчая следователям работу.
– Чего тут не ясного? – морщился майор, вешая трубку. – Он убил.
– За что?
– Из ненависти. Ненавидел их всех. Решил, что они нарочно его в дурку закатали. Взбесился. Наткнулся на сестру и убил.
– То есть, простая бытовуха по причине обиды?
– Вроде того…
– А посмотрите вот на эту бумажку. Ваш расторопный сержант сегодня принес, как его, Павел, Петя?
– Что там, очки не охота...
– Соседка Тимофеева рассказывает, что за несколько месяцев до преступления слышала, как Никитин предлагал двоим парням на улице изнасиловать его.
– И те что, согласились?
– Отказались.
– Зря. Надо было ему засадить, и еще п...й дать.
– Может быть. Ну, как вам факт?
– Пидер.
– Просто пидер?
– Пидер и есть пидер, чего еще?
– А раньше это за ним водилось?
– Слушай, я со свечой не стоял!
– Понятно. В науке это называется мазохизм. Желание претерпеть боль и получить удовольствие.
– А сестру замочить как называется?
– Садизм.
– Во-во.
– Это тоже сексуальное отклонение. Но совершенно другого порядка, как бы противоположного. Почему-то их объединяют в садомазохизм, впрочем, я не специалист.
– Ну, вы там книжек поначитались! Садизм, садомонизм... Мне едино. Мне эти его сексуальные придури на х... не нужны. И так от говна этого к концу дня голова пухнет.
– Ну, так домой идите. А я еще поработаю.
– Поработай-поработай, ты еще молодой, жизни много.
На втором допросе Никитин вдруг изменил позицию своей защиты: утром в день преступления он долго спал, накануне наглотавшись таблеток, которые прописали ему в больнице, и ничего не видел. Проснулся оттого, что услышал какой-то шум. Что за шум? Он не знает. Может, и не было шума, а он ему приснился. Он пошел в ванную и нашел там Иринку, сестру, уже мертвую.
– Кто же мог это сделать?
Сергей, конечно, не знает.
Какие таблетки он принимал, вызывают ли они такое снотворное действие? Это все надо было проверить. Но Сергей явно не дурак и, вероятно, знал, о чем говорил. Даже при явном отсутствии того, кто мог такое совершить. Или он на кого-то намекает? На кого, отчима? Но у того алиби: его видели на работе. Кто-то зашел с улицы, утопил и ушел? И как вошел: забыли закрыть дверь, через открытое по поводу жары окно? Влез и сразу пошел топить? Ни вещи не взял, ни деньги… Логично ли это?
Но Никитина логика не интересовала. За ночь в камере он словно стихийно постиг презумпцию невиновности, будто поговорил с опытным адвокатом – и всунул в колесо следствия здоровенную оглоблю.
Следователя разбудил стук. Сначала он думал, что это стучат в дверь. Ему казалось, он просит стучащего войти. Майор Остапенко будит его и зовет на дело. Они идут через лес и вдруг оказываются на кладбище. Впереди процессии к разрытой могиле идет Никитин и несет маленький гроб. "Что у тебя там?" – спрашивает Хазаров. "Сестра", – Никитин показывает гроб, где лежит небольшая деревянная кукла. "Она же ненастоящая!" – удивляется Хазаров. "Конечно", – легко соглашается Никитин. "Значит, ты никого не убивал?" – говорит Хазаров и испытывает радость…
Снова стук в дверь. "Входите!" – вроде бы кричит он, но никто не входит. Стук стихает, он засыпает, и стук возобновляется. Когда он окончательно проснулся, раннее солнце светило через распахнутое окно. В комнате было прохладно и свежо. В доме напротив двое рабочих чинили крышу.
Неподвижное летнее утро, скука и тишина. На улице ни одного человека. Ни одной машины. Давно он не видел такого. Словно в воскресенье. Да сегодня и есть воскресенье. Только у него нет никаких воскресений, если он хочет побыстрее все кончить и убраться отсюда.
Хорошо, что вчера он встретился с родителями, то есть сделал самое неприятное в этом деле. К тому же от всего этого было мало толку. Мать была заревана, с опухшим лицом, говорила с трудом и все начинала плакать. Отец сидел какой-то отсутствующий и о Сергее вообще ничего сказать не мог, то есть, видимо, не хотел, как бы отрицая сам факт существования этого человека. Что этот человек еще существует, когда Иринки больше нет.
Именно от матери Хазаров впервые услышал про увлечение сына странными играми в похороны – почти с самого раннего детства.
Он вспоминает, что сегодня собирался идти в морг, и от этого у него испортилось настроение.
(Продолж. следует)