51 ШАГ ДО УГЛА
Идеальное детство рухнуло в одночасье и навсегда. Мне было почти десять. Мой будущий отчим, военный из каких-то особых родов войск, повел дело грамотно. Он знал, чтобы понравиться женщине – надо понравиться ее ребенку. Надо полюбить его или, во всяком случае, сделать вид, что полюбил.
И он мастерски делал этот вид: катал на своей машине, "Запорожце" новой модели, даже давал рулить, подарил часы, фотоаппарат… Он, как военный, стал разыгрывать со мной игрушечные баталии, и угол с солдатиками на некоторое время сделался постоянным полем военных действий, где война велась с помощью слов “дислокация” и “диспозиция”. А уж сколько всего было сделано им по мелочам, например, отличное поле для пуговичного хоккея, от которого мы тогда фанатели… Он появлялся дома все чаще, приручая меня и мать, бесконечными подарками покупая мою любовь, делая из меня изменника. Ибо я предавал отца и чувствовал это. Предавал за блага, которыми меня одаривали.
Мой великолепный, но суровый отец, конечно, и сам был виноват: не так много он обращал на меня внимания. Наверное, он был слишком сложен, ярок и особенен, чтобы возиться с ребенком, ну, разве, выйти зимой несколько раз сыграть в хоккей. Теперь он ходил по дому пристыженной тенью, словно развенчанный король, наказанный за свое превосходство и свою, не ясную нам, индивидуальную жизнь. Однажды, моя меня в ванне (чего отродясь не было), он спросил, кого я люблю больше: его или нового приятеля мамы? И я выдавил из себя позорную правду, что люблю их одинаково. Так оно и было, но не должно было быть! Я знал, что предал его – и в тот вечер он отрекся от меня. Стыд моих слов остался со мной на всю жизнь.
Если бы я твердо сказал, что не хочу другого отца, что хочу жить только с ним – может быть, что-то и изменилось бы в раскладе сил, и мама приняла бы другое решение. Но меня устроил ее выбор, я как бы поддержал ее шаг, еще не зная, чем это мне грозит.
На много лет моя жизнь была определена этим детским предательством.
51 шаг до угла. Может быть, там и не было именно столько. Может быть, там было больше или меньше. Они были, и это самое важное. И не стоит того – сколько их было? Я решил, что их было пятьдесят один. И восемьсот по дороге. И через овраг. И еще четыреста. И еще сорок, если напрямик через школьный сад. Честно говоря, я никогда не считал этих шагов. Я пробовал считать, чтобы не думать. Не замыкаться, как электросеть. Ток бежит по электрическому контуру, создавая вращение – и так без конца. Ток – абстракция. И столь же призрачен был смысл шагов, которые я делал. Моих 51 шага, моих 800 шагов, моих... Школа.
Их было две. Одна: система прививания дисциплин. Другая: мрачная и разнузданная рекреационная школа. Я не постулировал первую, чтобы не запечатлеть навсегда и вторую.
Школьная библиотека как место избежать насилия. Бессознательный заговор малых вещей, чтобы противостоять агрессии больших. Стихийная философия фантастического – против жизни – лабиринтами удаления от ее зла. Над жизнью царила Великая Грусть, от которой пять лет искал наркотиков.
– Смелей, – требовала школьная доблесть, – бей в е…альник!
Так здесь называлось лицо.
Но можно спрятаться за стеллажами и не показывать свое. Никогда, никому. Тарахти, звонок, я еще чуть-чуть опоздаю.
– Надо быть хитрым и увертливым, – гласит школьная мудрость. Мудрость разжиревших растрепанных голубей и хитрых коварных змеек.
Можно схитрить этими пятью минутами. Какое им дело, почему я опаздываю? Опоздание учителя сводит все на нет.
Когда-то, как все мальчишки, я был смел и дерзок. Детский кодекс обязывал не бояться, не прощать обид и никогда не сдаваться – драться до конца, даже когда упал и распят на земле чьей-то чугунной тушей. Таким я и был, несдающимся и потому не проигрывающим драк – до тех пор, как в третьем классе не увидел, как несколько ребят из старшего класса избивают моего друга.
Все произошло прямо в школьном дворе. Ребята, его приятели по классу, отозвали Володю в сторону, что-то сказали ему. Володя что-то ответил, еще не понимая нависшей над ним опасности. Пока говорили, один из атакующего отряда встал на колени у него за спиной, другой толкнул в грудь. Володя упал, ему дали несколько раз ногой, не то чтобы сильно, но чтобы помнил, поваляли по мокрой земле. Володя, ощущая безнадежность ситуации, не очень сопротивлялся, скорее уворачивался, мечтая побыстрее отделаться, как в кабинете зубного врача. И я не вступился: они же не трогали меня, это было их частное дело. Я просто стоял и смотрел. Странно, Володя никогда не вспоминал мне это (может, и сам хотел забыть). Были “Три мушкетера” и ковбойские фильмы с другим кодексом чести. Но это же было кино! В тот момент я понял разницу: ведь там вмешивался сильный, способный оказать помощь и заслужить симпатию. Даже в таком невыигрышном деле. Более того, именно для такого дела он и был рожден на свет. Здесь же можно было лишь нелепо вылезть вперед и банально огрести по "е…альнику". В первый раз я узнал, что такие вещи происходят, а вот героев – нет, и даже нет вокруг ни взрослых, ни друзей. И, однако, все еще надеялся, что пронесет, что передо мной как бы исключительный случай.
"За что?" – спросил я. Володя не захотел об этом говорить. Но даже если мой друг был виноват, экзекуция совершалась не по правилам. Добродетель оказалась безжалостнее порока, и я видел это, вопреки желанию убедить себя в обратном. Наказуемый был обложен со всех сторон и не имел шанса ни вырваться, ни защититься, ни договориться. Он со своей виной мог лишь ранить, добродетель тиранила и давила... Нет, наверняка, я вступился бы, если бы мой друг не струсил, позвал меня, известного драчуна, и драка хоть как-то напоминала дуэль. Но она напоминала скорее какую-то торговую казнь, и я был сбоку припеку, младший, наблюдающий позор старшего, позор друга, в чем была даже какая-то сладость. Даже само наблюдение захватило меня, приковало к месту.
Да, в тот раз били не меня, и чужую обиду ничего не стоило выкинуть из памяти. Но как я потом поплачусь за это невмешательство, когда меня так же будут метелить заведомо сильные, а друзья будут проходить мимо, отводя глаза, и лицемерно жалеть, когда все кончится.
Первый раз беззаботная картина детства была омрачена. Я узнал про страх – не свой, сам я не успел испугаться, скорее, был ошарашен, но страх друга, иначе: невозможность предвидеть момент несчастья и что-нибудь противопоставить ему.
Летом того же года мать переехала в комнату своего нового возлюбленного, на другой конец Москвы, а меньше, чем через год – в полученную им (уже ими) квартиру. И я колесил вместе с ней, как небросаемый балласт. Да, я был балластом, особенно для нового отца, чье отношение ко мне разом изменилось. Вместо игр, щедрости и всепрощения – меня ждала суровость, наказания и отказ, если не во всем, то во многом. А я ведь и так всего лишился, кроме матери: друзей, своего двора, своего шкафа и угла с игрушками, своей "жены", всего своего прекрасного детства. И отца я лишился тоже.
Я любил маму больше, но я еще не умел делить, мучаясь от знакомства с тем, что зовется жизнью. Я вдруг сделался как будто бы соучастником чего-то нехорошего, и поэтому при редких встречах с отцом испытывал чувство вины, почему этих встреч стал избегать.
Впрочем, я быстро утешился. Да и папа напоминал о себе все реже и реже. Был – и нет. А ведь казалось, что мир без него непредставим.
В новой школе я, естественно, был новичок, а новичков бьют. Если он не сдается сразу, его бьют втроем, вчетвером. Бьют, пока не сломают – на это надо не много времени. Происходит это совершенно безнаказанно. Почему-то никто не жалуется: сперва ты слишком горд, потом уже боишься, что будет еще хуже.
А юные психологи-садисты все отлично чуяли.
Их можно было понять: у них было тяжелое детство и очень рано началась борьба за выживание. Зато они брали свое в школе – издевались, запугивали, отбирали вещи и деньги, делали с другими то же, что делали с ними дома, помножа на десять. Знание жестокости мира ничему их не учило. Напротив. Они культивировали в себе силу и безжалостность, чтобы суметь всегда получить свое, а также, словно Крошка Цахес, – и чужое: чужие заслуги и имущество, и еще – страх, унижение, заискивание тех, кто лучше них, умнее, благополучнее. Так они уравновешивали весы социальной справедливости – и, может быть, думали, что правы.
Я еще не знал, словно наивный Иов, что “добро”, следование (пусть и с отступлениями) неким “нормам” – не панацея. Наказать могут и просто так, без вины. Это потом уже я буду избегать вины – чтобы не усугублять наказание, чтобы у того, кто все это задумал, не было никакого формального повода – но только исключительно его злая воля, произвол, который он не сможет ничем перед самим собой оправдать. Будто это так уж трудно – оправдать что угодно. Будто вообще так уж требуются оправдания?
В целом, я, наверное, как парень из "Четыреста ударов", хотел быть хорошим, но почему-то не получалось. Просто потому, что быть “хорошим” по меркам взрослых – было неинтересно. Никто и не стремился быть хорошим, напротив, все хотели быть “плохими”. Но быть “плохим” по меркам шпаны – оставалось недоступным идеалом. Для этого надо было хладнокровно вешать кошек, вставлять им горящие спички в уши и отрезать лапки голубям. А так же воровать деньги у родителей и друзей, беспрерывно материться, демонстративно смолить натыренные сигаретки, смачно сплевывая зленную харкотину, и мучить всех, кто не в силах дать сдачи. То есть делать условно запрещенные, а в общем-то безнаказанные вещи. Прочие позиции были совершенно невыгодны, ибо ты не удовлетворял ни одну сторону, как бы сражаясь на два фронта, не имея союзников…
Я гордо вступил в новый класс. Меня еще никогда не били. Я казался себе красивым ковбоем, на которого неизбежно обратят внимание все девочки. Мне сразу повезло: меня посадили с очень красивой девочкой – с длинной золотистой косой и белым воротничком. Я оглядел класс: сравнил себя и других и нет ли других красивых девочек. Нет: моя была лучше всех. Она была даже красивее Наташи.
Несколько дней прошло в налаживании отношений, в мелких любовных интригах. У нее были длинные бархатные ресницы и белоснежно белый кружевной передник. Красавица была неприступна, но я не сомневался, что она меня полюбила. И черноволосая симпатичная девочка через парту – часто оборачивалась и смотрела на меня. И однажды прислала записку. Все было замечательно.
Все детство я был очень влюбчив и оказался неспособным сохранять верность, особенно на таком большом расстоянии. К тому же я не столько влюбился, сколько хотел затеять очередную интересную игру, где мне было уготовано побеждать и вызывать интерес. И эта игра мне явно удавалась.
Но в один из самых заурядных дней сосед с передней парты взял и не отдал любимый, подаренный матерью ластик, круглый, похожий на колесо, с дыркой посередине, отлично стиравший, незаменимый на уроках рисования. Таких ни у кого не было. Я дал ему в спину, он неожиданно борзо ответил, мы сцепились, как два пьяницы в ресторане, подняв шум на весь класс. Сосед, назовем его Игорь, ластик так и не вернул, а учительница велела заткнуться и выяснять отношения на перемене.
На перемене Игорь сам подошел ко мне.
– Ну, что, цыпленок… – начал он свою речь. Это было равносильно письменному приглашению на дуэль.
Я ответил ему соответствующе – и мы немедленно вошли в жесткий клинч, но ни у одного не хватило сил повалить другого. Я признал, что мой соперник не из хилых: обычно силой ли, ловкостью – мне удавалось положить противника на лопатки: год, как вы помните, я занимался гимнастикой, подтягивался на кольцах шестнадцать раз и выдержал бессчетное количество драк с пацанами на улице.
– Ну ладно, – сказал Игорь, – подожди после уроков: ты у нас огребешь.
Я еще не подозревал, что связался с одним из первых школьных мудозвонов. После уроков я ждать никого особенно не стал и спокойно вышел бы на улицу, если бы меня не предупредили, что перед школой меня уже ждут. Я глянул в окно: на залитой сентябрьским солнцем дворе стоял Игорь и два парня из другого класса. Золотоволосая девочка, предупредившая меня, видимо, признавала важность этого обстоятельства для моей жизни. Предупредила как бы между прочим и тут же исчезла. И я пошел на хитрость: сбежал через черный ход рядом с кухней, как будто специально для этого случая открытый. Это была больше тактика, чем трусость: Кутузов тоже отступал перед Наполеоном. Тактика, на которую меня вынудили. Но, видно, кто-то предупредил и моих врагов: спокойно идя домой и уже отпраздновав “победу”, я вдруг услышал бег за спиной. Не раздумывая, я тоже побежал, но было уже поздно. Меня догнали, повалили на землю и стали возить по ней в моем новом чистом школьном пиджаке – на площадке под бельевыми веревками. Сердобольные старушки нас разняли.
– Завтра в школе еще получишь, – предупредил Игорь напоследок.
– Завтра я в школу не пойду, – объявил я матери. – И вообще больше не пойду!
– Что случилось? – спросила она.
– Ничего. Поссорился.
– Ну и что? Поссорились – помиритесь.
Первый раз она не захотела меня понять. С этого дня я был один, питаясь чистым страхом и оскорблением. Так начался мой личный мир и опыт.
Следующий день был одним из самых страшных в моей жизни. Я шел в школу, как на плаху, земля горела под ногами. Воображение рисовало самые мрачные картины. Я не видел возможности победить и не видел никаких обходных путей. Наверное, можно было подойти к Игорю и помириться, но именно этого я сделать не мог. Таких фиговых людей я никогда не встречал, таких не было в моей прежней школе. Примириться с ним было все равно, что обниматься с гадюкой.
Но ни в этот день, ни на следующий ничего экстраординарного не произошло. Мне даже вернули ластик, цинично обгрызенный и изрисованный чернилами, словно изнасилованный. Я расплакался от обиды.
Несколько дней спустя я стоял один в холле второго этажа в ожидании урока, засмотревшись на модель лунохода в натуральную величину, здесь для познавательности выставленную. Давшая трещину в отсутствие товарищей любовь к уличным играм сменилась чтением фантастики, ковбои уступили место космическим перелетам, кольт заменил бластер, коня – какая-нибудь летающая хреновина, преодолевавшая за секунду тысячи километров... И тут кто-то выбил у меня из руки портфель. Я оглянулся. Вокруг стояли Игорек, два знакомых уже приятеля – к ним прибавился парень из старшего класса, верзила, на полголовы выше меня. Они стали перебрасывать портфель друг другу, не давая мне им овладеть. В холле никого не было, и сцена была мучительна и длинна. Не тронув меня пальцем, они показали свою силу. Осквернен был не только портфель. Я сам был осквернен, и поэтому бессилен. Мне доказали, что я ничтожество, и у меня исчезла смелость. Моя смелость была гордостью, но герой умер, и на сцене остался в лучшем случае шут. Некого было больше защищать. Оставалось лишь избегать худшего, побыстрее отделываться, как в кабинете зубного врача...
Я, наконец, узнал, что такое страх, и – научился презирать себя. Это были два важных жизненных приобретения.
Тем не менее, враги остановились на достигнутом: за те месяцы, что я проучился в этой школе, драк больше не было и унижений тоже.
Новый переезд и новая школа. Здесь меня сломали за одну драку, причем довольно честную (если честным можно признать неожиданный удар коленкой). С тех пор я старался драк избегать. Физически я не был их слабее. Но я верно просчитал последствия: однажды я увидел, как в весеннем школьном саду мой недавний соперник избивал какого-то строптивца – не просто один на один, а чуть ли не с десятикратным численном превосходством. Избивали жестоко, как настоящие урки – кулаками по лицу. Причем первый удар наносился внезапно, а потом уже следовали со всех сторон. Об этих избиениях в школе ходили легенды...
Спуск по лестнице как дорога на эшафот:
– Не убегай! Мы же хотели научить тебя, как закрывать лицо!
Я никогда не убегал и не плакал. Они тащили меня, и я шел, лишаясь последнего шанса своим гадким видом их разжалобить.
Слава Богу, получаешь по физиономии не со словами: “Где ты был в тот миг, в ту пору, как предательство лелеял?..”
Поэтому литературе веришь.
Я старался никогда не вспоминать о школе. Я хорошо освоил науку забывать... Например, про темные коридоры, в которых били деток из хороших семей.
Это было простое и довольно безопасное дело. В эти темные коридоры порой попадал и я. В одной из экзекуций (дракой это назвать было нельзя – я не сопротивлялся) мне выбили зуб (потом, он, впрочем, врос на место). В другой сломали нос. Лечили его мне уже в больнице, какими-то облучениями-прогреваниями под специальной штукой.
Я ходил с постоянно разбитыми расплющенными губами.
Проверки на вшивость фактически доказали, что бить меня не только можно, но и нужно, ведь этот сломанный нос все еще пытался быть вздернутым. А вздернутым позволялось быть только советским пушкам и мужским детородным органам из школьного фольклора.
Гордость была в том обществе вещью абсолютно недопустимой. Существовала незыблемая иерархия, где ты лизал зад крутейшим, и тебе лизали более плоские. Все имело свое место и цену. Никто не имел права произвольно ее менять и добиваться не положенного по рангу. Ранг выяснялся в махалове после школы, по связям среди районной шпаны, по твоей пользе или опасности. Мой ранг был самый низкий. Но я этого не знал и поэтому не признавал. То есть нарушал закон.
(продолж. след.)