ГЕНИЙ

Я подружился с ним в восьмом, уже перейдя в новую школу, отходив с ним вместе год в секцию самбо. Что-то мешало нам подружиться раньше, больше того, я считал его таким же жизнерадостным тупицей и хамом, как и все остальные в моем классе.

Он учился в этой школе с первого класса, жил здесь с самого детства и знал всю местную урлу, к тому же имел легкий характер, без напряга сходился с любой шпаной, каная при этом за хитрого умника, но и сам мог при случае ловко бросить зазевавшегося соученика на проходивших мимо девчонок. Он был силен, ловок и изобретателен, а что еще надо для карьеры хулигана? Но это был какой-то непоследовательный хулиган.

Начали мы с того, что вместе записывали и слушали музыку. Заодно выяснилось, что он любит читать и принимать прочитанное за форму деятельности. Эти вещи были странно впору, в то время как жизнь не грозила ничем замечательным.

Мы сошлись вдруг и сразу, просто от отсутствия кого-либо другого вокруг нас на нас похожего. Мы ездили на Самотек за пластинками, с еще одним двоечником и умницей Костей З. растили хаер, писали на страшные бабинные ящики трудно доходящие альбомы, постепенно переходя к интеллектуальному року и джазу, записались в гитарный кружок и даже изучили ноты.

А свободными вечерами, которых было не так уж и много, мы отправлялись в центр – в поисках "светских развлечений", то есть в редкие в то время бары, где заказывали алкогольные коктейли – и сидели, как взрослые, обсуждая… Верно, было, что обсудить…

Мне нужен был он, чтобы помочь найти слова и назвать место, где мы очутились. Я не мог его назвать, как и еще многое другое. Я видел и чувствовал, я беззвучно бунтовал – плохим настроением, строптивостью, отсутствием аппетита, что утыкалось в новый бунт, пока, немой и неразумный, я не перескочу одну единственную стену, длинной во всю юность, где мы жили, не имея другой защиты, кроме неприкосновенных собственных метров, и потому берегли и лелеяли их, как единственное свое богатство, где ни о чем ином не мечтали, сохраняя врожденную преданность, платя направо и налево воображаемые долги – тому, кто запирает тебя в твой маленький котел, где ты, ничего не узнавая о жизни, варишься в самом себе, до полного освобождения от яда жизни. (Блин, опять Марсель Пруст пошел.)

Только Мише я мог спокойно признаться, что живу не так, хочу не того. Например, не очень люблю родственников, не переношу их взгляды на жизнь, не думаю об учебе и будущей профессии, не хочу идти в армию, о которой все всегда твердили как о какой-то инициации, испытании, новой и важнейшей ступени биографии, вроде потери невинности. Твердила со злости иногда даже бабка, потерявшая в войну мужа. А я хотел красивого, доброго мира, про который читал в фантастических романах, и любви с умной девочкой. (Я по-прежнему был влюбчив.)

Миша тоже был из тех, кто мало верил в слова, которые нам говорили – о почетном долге, долге вообще, любви к родине и, якобы, счастье существования в этой превосходнейшей стране. Это было плохое место для человека с умом и гордостью. Постепенно он изживал первичную и благоприобретенную грубость. Он любил и мог порассуждать, оказался по моим меркам начитан и был весьма верен как товарищ. Но он не строил иллюзий и к жизни относился без увлечения. Некоторые люди словно предназначены для снайперской стрельбы обстоятельств. Мы оба слышали это слово – неудачник, кто, ковыряя в носу, сломает палец. Слово пугало, как проклятие. Кому охота!

Впрочем, осуществившийся вариант “удачника” имел странное обличье – чаще всего мои родственники припасали это слово для соседа по дому, Б., по слухам – гэбешного стукача, выезжавшего за границу в составе туристических групп. Его квартира была больше, вещи дороже, машина новее, у него был японский кассетный магнитофон и куча кассет с буржуазной эстрадой, сладчайшим Хампердинком, кумиром полуинтеллигентных чиновников, тоскующих по недоступной западной dolce vita. Он часто злил родителей своими репликами на счет их дурного вкуса, чуть-чуть их презирая, никогда не заходил в гости, но приглашал сам: на пельмени и выпить коньяка. Был прижимист и туг на заем (а мои родители постоянно занимали – чтобы поддерживать свои растущие потребности). “Жмот, – говорила про него мать. – Гонора у него много”. Они знали, чем он таким занимается, но не отвергали, ведь каждый устраивается, как может. И в гости регулярно ходили.

Родители были настороже: ясно было, что у чужих детей все будет в порядке. А у собственного?

Мои успехи в школе были минимальные – знания не укладывались во мне. Да и зачем они нужны – чтобы потом, как родители, каждый день ходить на работу, вставать чуть свет и возвращаться едва не ночью, есть, садиться у телевизора и рано ложиться спать?

Я завидовал человеку из дома напротив, который работал по ночам, а спал днем. То есть, никогда не ходил на работу (я судил об этом по горящему окну). Такой был один во всем доме. Я узнал, как зовется этот человек – художником, и понял, кем я хочу быть.

Но до этого было далеко. Я казался себе глупым и легким. Слишком слабым, чтобы быть смелым, и слишком гордым, чтобы снести даже малейшее оскорбление. От этого я подтягивался на антресоли и приседал на одной ноге.

Тело было не врагом, но возможным союзником, только его надо было вымуштровать, как лошадь.

…И до последнего момента все висел вопрос, что и как буду я делать в будущем? В смиренном взгляде на мои таланты и склонности мать пророчила техникум и армию. Оба эти варианта с точки зрения нормального будущего были заведомо проигрышными.

Армия все отчетливее рисовалась передо мной, словно анчар в пустыне, и не видно было ни одной развилки, лазейки, кроме института, куда можно было бы свернуть. Но в армию я не хотел: из опыта школы я знал, что там меня убьют раньше, чем я успею совершить что-нибудь великое.

Вокруг меня всегда было много тихих порядочных обывателей, у себя дома делавших все, что им заблагорассудится. Никто не трогал их. Умные люди говорили: победить их нельзя, только испортишь себе жизнь. Смотри, мы живем совершенно нормально. Но у нас, трех-четырех приятелей, царили другие мнения: лучше уехать, любыми путями. Получить образование – и уехать… Иначе станешь, как все, жить "нормально" – тускло, унижено и тихо, ходить на ненавистную работу и партсобрания, слушать и видеть маразм, и только мечтать о свободной жизни и упущенных возможностях… И все-таки хотелось быть героем. Сломать стену, выпустить всех на свободу.

Чем дальше, тем больше я видел, что столкновение с сатрапами неизбежно для меня, как для Ахава встреча с его Белым Китом.

Родителей удивляло мое равнодушие, то бишь одержимость совершенно посторонними вещами – ведь я не посвящал их в свои планы. Да и планов никаких не было.

И когда уже в ноздри бил мертвящий запах, и кривая тень поднялась надо мной и закрыла горизонт – позвонила бабушка. Она услышала по радио, что в некий институт объявляется набор на подготовительные курсы. Так она, дочь простого владимирского рабочего, никогда не имевшая высшего образования, сама того не ведая, определила мою судьбу.

Хоть я и любил рисовать, маниакально прорисовав все детство, но все равно потребовался год кропотливого совершенствования под руководством профессионала – после которого, я считал, меня уже нечему учить. Вуз был взят с первого раза, началась иная жизнь.