THE LATE MAN
Я сидел на лекции и не отводил, как всегда, взгляд, стараясь увидеть ее новыми глазами.
Странно, ведь она не была красавицей, нет-нет! Уж с этой стороны, я думал, я себя обезопасил. Я был уверен, что никто не обратит на нее внимание (по слепоте). Оказалось, что слепота свойственна не всем. Это было странно. Словно я проложил путь через чащу, а кто-то за моей спиной им воспользовался. И даже не кто-то, а мой друг.
Потом был бар у ресторана “Узбекистан”, где я пил с Германом какой-то особо убойный коктейль. Два ядовитые как ртуть стакана (больше я выпить этой гадости не смог) сделали свое черное дело. Мир раздвоился на мир во мне и мир везде. И связь была зыбкая и хромая. У меня ничего не осталось, и лишь она была безумно важна, важнее обиды и измены.
“Какая гадина, как она могла!..” – думал я, пытаясь что-то объяснить и заодно уж наговорить себе таких слов про нее, которые исключали бы путь назад. Я не хотел жалости и ждал ее. Я ничего не рассказывал Герману. Но спросил: легко ли идут женщины в постель? Я хотел знать: спала ли она уже с ним? Хоть был уверен, что да – так разительна была в ней перемена. Она стала серьезнее, более нервной, более взрослой, более холодной.
– Ты не так все делаешь, – говорил Герман. У него уже была герла, с которой он заходил ко мне в гости. Герман спрашивал взглядом: как она? Нравится? Он был горд ею, может быть, своей первой настоящей девушкой, высокой, красивой, хоть и немного распущенной на мой монашеский вкус. – Сойтись с бабой ничего не стоит. Она цветет от любой грошовой любви. Главное, чтоб мужик был непротивный. Живой, веселый, ну, не лез сразу под юбку. Хотя некоторые и это любят, ха-ха-ха! Увлекался бы так, но на тормозах, без слишком крутых чувств. Так: привет – привет, немного симпатии, разговорчики такие веселые, в кафе сводить. Бабы боятся всего слишком, любви тоже. Они же, стервы, знают, где тонко, там и лопнет. Реалистки. Они не сомневаются, что тебе хочется с ними трахаться, но требуют сказки о вечной и небесной любви. Чтобы ты был виноват, когда ее не будет. И надо сделать, как просят. А потом они на полсказки, на десять процентов будут согласны, факт. Они и этого не ожидали. Они знают, что постелью, пи…дой всегда смогут привлечь мужика, одного этого хватит, чтобы быть милой, на шею сесть. Постель – это реальность, старик. А что такое идеальная любовь – х... знает? Потянешь ли ты, потянет ли она? Может, от такой любви и дети не родятся, ха-ха-ха!.. И зачем давать ей ощущать себя хозяйкой положения? Это тактика, старик.
Как Герман умен! Это самая умная речь, которую я от него слышал. Здесь все для пьяного меня было ново и правдоподобно. Все меня, глупца, учили, все объясняли сущность любви. Я был плохим учеником.
“Как он может так относиться к женщинам? Потому, что их знает? Почему они его любят? Потому, что он их знает?” Я не хотел такой “любви”. Это было жуткой карикатурой на настоящие фантомы и гимны.
Любовь – вещь идеальная. Совокупление – реальное. Реальное всегда победит идеальное, как твердый предмет – газ или жидкость. В его присутствии идеальное скукожится, рассеется, как мираж. И человек или тут же потеряет интерес к своей любви или всю любовь будет отныне видеть в этом реальном совокуплении.
Но материя уже увлекла человека в пустыню, бросила корабль на скалы – зачем же длить мираж? Назовем вещи своими именами. Какими? И как назвать тогда жизнь? Может ли существовать жизнь вне магнитного поля чуда и веры? Ведь разлетится к чертовой матери!
Я вспомнил наш последний разговор. Я позвонил, еще раз пытаясь что-то выяснить, объяснить. “Ты меня всегда идеализировал... – повторила она страшный приговор. – Ты так нравишься моей маме. Останемся друзьями...”
В бездонный колодец мелкого разгула упали последние деньги (ведь для чего-то я взял, довольно большую сумму, ни капли не жалея и не планируя, значит, сам хотел напиться). Я чувствовал себя легко и свободно и тут же ощущал себя сволочью, какую свет не рождал: как я мог поверить ей – теперь, как я мог согласиться на поражение при первом испытании? Вот где проверяется настоящая любовь! Иначе здесь не было бы никакой заслуги.
Я пью, пытаясь навалить новый опыт, отрицающий нашу связь. Замазать черной краской, утопить в похмелье.
Кто мне сказал, что я – уготовленный ей избранник? Чем я мог убедить ее? Кто мне сказал, что она спит и мечтает обо мне? А на самом деле она мечтает о фруктовом мороженом или сапогах с каблуками. Кто знает, о чем мечтает женщина? О, он был бы мудрее царя Соломона! Ну, и что теперь делать? Что делать в этом пустом, грязном, хамском мире?
Я не плакал, я пел с Германом песни из репертуара “Воскресенья”. Какие хорошие песни! От избытка чувств шел с Германом в обнимку. Потом мне было стыдно, но я убеждал себя, что мне не стыдно и не гадко. Они ведь поймут. Человека сподручнее любить, когда он плохенек и совсем понятен. Когда откровенно демонстрирует свое дрянцо. Теперь я верил в их понимание.
Один раз я вспомнил Катю, причину всего страшного и мрачного, что со мной теперь творилось, и испытал огромную, никогда не посещавшую ненависть. “Уйди! – закричал я ей. – Убирайся к черту!” “Сука, как все бабы, романтическая мечта!” – Я повторял слова Германа, махая ими, как взятым напрокат мечом. Это ничего не объясняло и ничему не помогало... Ветер был так холоден, а звезды такие яркие. Но потом меня спросили, жив ли я?
Я кивнул, каким-то образом собрал волю и быстро протрезвел. И даже попал домой, по дороге все более приходя в себя – и никто ничего не заметил, кроме бледности. Я думал, что все понял.
Я хотел бросить выдумывать, но и потом много раз просил ее подумать, позвонить мне. Ответа не было.
Я стал везде видеть страшные напоминания. В троллейбусе встретил девушку – белый шарф обвязывал шейку. Длинный шарф, а под ним обнаженный кусочек… Такая тоска! Так я и ходил теперь. Джинсы ли где, обувь без каблуков, длинные волосы, а если уж, не дай Бог, имя... – всего наизнанку выворачивало и хотелось умереть. Это меня за что-то наказали. Дали ее, уверили в ней, а потом отняли, когда уже весь занят был этой любовью, до кончиков пальцев. И ведь тем мучительнее, что все произошедшее – это случайность, совокупность невозможных вместе случайностей! Более того – ужасная ирония! – зло, словно пришедшее из моих фантазий, в которых я обязательно терял свою возлюбленную, чтобы очередной раз "насладиться" мукой жертвы, человека, страдающего без вины.
Вот как Кьеркегор комментирует главу Гегеля о "несчастном сознании": "Несчастный… – тот, чей идеал, чье содержание жизни, чья полнота сознания, чья настоящая сущность так или иначе лежит вне его. Несчастный всегда отторгнут от самого себя, никогда не слит с самим собой".
Диагноз: “Нет привязанности в обществе, нет опоры в себе самом” (это уже и сам Гегель).
Я всегда был не слит с собой, фабрикуя вне себя идеальные комплексы. Обижаясь, когда они рушились, не способные быть тем, чем я, деспотический создатель, велел им быть. Возможно, для этого я и создавал их.
Приблизив к себе другого по той или иной причине – ты связываешь себя с ним психической пуповиной. Теперь каждая его ошибка будет восприниматься тобой как собственная ошибка, каждый его поступок, событие в его жизни – немедленно отзовутся на тебе.
Я подставил себя под удар, не умея отразить его, не способный уйти в автономное плавание, чтобы тут же создать новый миф или, наконец, начать жить в реальности.
Думаю, это был первый знак того дара, который я нечаянно получил: воплощение фантазий.
Каждый сам пишет сценарий своей жизни подручными средствами. Его желания обязательно сбудутся, пусть сам он считает их своими страхами или метафорами. Метафора материализуется и встанет перед тобой страшным калекой – твоим истинным "я"… Ты словно слышишь голос будущего, принимая его за свою фантазию.
Я много с того дня думал. Я видел много всякой хрени, но это была ни с чем не сравнимая хрень. “Что мне осталось? Все снова? Нет, никому больше не поверю! Уж если после всего она оказалась неистинная, то не надо мне никого. Ее буду вспоминать, мою годовую ошибку. Кошмар, затмение! Никто лучше ее не был. Кто я такой?!
Сволочь ты! Безмозглый, тщеславный, претенциозный, бесталанный, завистливый, ущербный человечишко. С огромным комплексом неполноценности, с болезненным самолюбием. Ничтожество и урод. Тебе это ясно сказали. Ответа нет”.
Я, кажется, понял. Не надо мне ждать ангела. Это иллюзия. Что-то очаровательное, обаятельное, трогательное – все это чушь! В одном человеке не воплощается и форма и душа, это перебор. Две ловушки, в которые должен попасть зверь по имени мужчина, когда довольно одной. Даже если не писаная красавица, но все же вызывающая затмение, тривиальное желание обладать, – то знай, что это не она, что за внешним выражением не содержится нужного золота. Разные основы. Идеализируя, ты готовишь себе беду: я уважал, пока любил, но, усомнившись, теряю и всякое уважение. А усомниться в праве зваться “ангелом” – очень легко. Слишком высоко поднял, удержать трудно. Удержаться ей – невозможно. Ведь у меня с ней совсем другая жизнь, совсем другое мироощущение и принципы (если они у нее вообще есть). Не люби, не гори, но уважай. Пусть это будет друг, не жена. Такой же человек, как ты: средний, обычный, не умеющий покорять, не заметный по блеску достоинств, но в этом и есть его содержание. Чуткий, понимающий, кое-что видевший, равных с тобой скромных человеческих талантов. Только он меня поймет, сможет мне доверять. И это максимальная награда. Только тогда я смогу быть самим собой. Мы будем близки. Близки как живущие и обсуждающие эту жизнь. Близки сходным пониманием мира и своей ограниченности...
Окаменелое выражение лица, на черном фоне маска мрачного спокойствия, презрительно направленная в мир – так получилось на автопортрете, который я написал в самые страшные дни. И назвал его “The Late man”, “Опоздавший”, чтобы выразить генеральную суть моего пребывание на этом свете.
СОН №2.
…В первый день войны мне представилась возможность бежать из своей страны. Я был пацифист и не хотел стрелять в людей. И главное – очень боялся смерти. Все мои геройские мысли и высокие идеи выскочили из головы, как только я узнал, что враг прорвался и уже где-то рядом с городом.
Неожиданно, прямо на улице, меня взяли в ополчение и направили на окраину. Там много и обреченно дрались. Но мы не смогли остановить врага. Утром к казарме, где мы жили, откуда ни возьмись прорвались части противника. Все моментально опустело. Вражеские солдаты бегали по коридорам и искали. Я спрятался в туалете, запер дверь и молил Бога, чтобы меня не нашли. Кто-то снаружи дернул дверь, выстрелил наугад – и побежал дальше, заглядывая в каждую кабинку. Но еще до того, как солдат кончил поиски, у меня сдали нервы: я выскочил из кабинки, вылез через окно и побежал по полю, совершенно открыто. Но мне повезло. За бугром укрепились. Мне дали какую-то валявшуюся винтовку и сказали, что надо делать. Но у меня было лишь одно желание. Я нырнул в толпу беженцев и устремился вместе с ними назад к городу.
И вот я снова в городе, уже охваченном паникой. Я спустился в метро, забитое людьми. Все искали спасения. У какого-то раздавленного ребенка на станции я подобрал большого плюшевого медведя. Потом я затесался в толпу обезумевших от страха людей и бежал с ними, не разбирая дороги, через подземные переходы и тоннели.
Теперь я надежно затерялся. Успокоившись, я стал искать дорогу более осмысленно. Откуда-то я знал или понял, куда надо бежать – и теперь бежал молча и сосредоточено. По переходам, в чем был, я попал в соседнюю страну, еще не подвергшуюся нападению. Я сел на первый поезд и выбрался в центре столицы, где и мыслей не было о войне. Я хотел бежать дальше, но не знал, откуда приехал и куда направляться. Я разглядывал железнодорожную схему. Рядом двое рассуждали: не съездить ли в N., посмотреть футбольный матч? Один из двух возразил, что проиграют, к тому же – рядом с границей. Тогда я устремился в противоположную сторону.
Поезда уже были переполнены беженцами. На платформе я смешался с группой разноплеменных богатых людей. Они пытались добраться до Франции. В обратном направлении шли пустые поезда. Куда же они едут?! Нам все же удалось влезть. Я не расставался с медведем. И надеялся на своих “иностранцев”.
Мы ехали долго, толкались, пересаживались. Так добрались почти до границы. Там мы разошлись: мои “иностранцы” хотели попасть в страну легально, я – пробраться. И вот теперь я ехал один на дрезине. Мороз, я почти раздет. Зажимаю в руках чей-то чемодан и медведя. Вокруг высокие красивые горы, которые я так хотел увидеть, когда жил там. А теперь смертельная пустота и непонятная тоска. И еще я понял, что бежал, что все кинул, что там осталась брошенная мной башня, которую мне было поручено защищать.
И вот я стою на крутом склоне. Впереди стрелка. Дальше граница, забор. Я не решаюсь скатиться на дрезине и спускаюсь пешком, волоча чемодан. Стрелка забита досками и завалена снегом. Я рад, что не поехал: я бы разбился.
Граница, часовой с ружьем, дальше – большой железнодорожный узел. Я падаю на землю, плачу и кричу: "Да здравствует Валери Жискар Дестен!" Часовой убегает звать кого-нибудь...
Двадцать лет спустя. Ночью я бросился искать, перевернул дом. “Он должен быть здесь, я помню!” Семья в панике: “Отец сошел с ума!” Я нахожу его под кроватью у служанки. Тот чемодан, а в нем медведя. Я падаю, судорожно прижимаю медведя и плачу. Вокруг стоят люди и не могут понять. К медведю привязан самолетик. Я даже не помнил об этом. Мой старший сын рассматривает самолетик и говорит, что они были очень хрупкими, но он бы сражался на них и уничтожал врага. Он ничего не знает, но так оно и было бы, если бы началась снова эта Вечная Война. Он бы ушел и погиб в первый ее день. Мы бы остались, вспоминали бы о нем и плакали. А сейчас я заплакал еще сильней, но не над этим. Над медведем.
И теперь, когда меня случайно толкали на улице, я с умилением вспоминал те дни, когда меня, огрызающегося, мяли, но у меня дома, в моем автобусе. Я вспомнил теперь все эти дни с нежностью. Кроме того проклятого дня, когда я спасся...
Есть сны – как воспоминания. И этот сон остался со мной, как реальнейшее в моей жизни переживание.
(окончание след.)