Питер и кофе: pessimist_v

Согласно установившейся традиции на Старый Новый Год я сматываюсь в Питер – принять участие в сайгонской тусе, приуроченной к этой дате.

Несмотря на ранний час, в переходе от вокзала к метро Маяковская уже играл старик-аккордеонист. Город показался знакомым и родным до невозможности. С утра метет метель, отговаривая от желания пройтись по улицам. Но после поезда и бессонной ночи бродить и так нету сил, а марафон по московским музеям совершенно отбил желание ходить по питерским.

Но все же надо выбраться куда-то, и так как сайгонское действо было перенесено с четверга на более удобную пятницу – ближе к ночи я предложил моему хозяину и другу Роме Глюку-Олимпийскому вломиться в Старый Сайгон, на месте которого теперь такое жлобское кафе-бар гостиницы "Редиссон-Роял" – и анафематствовать его, по счастливому выражению Всеволода Чаплина (несколько лет назад с этими словами он ушел знакомиться с ОГИ).

Интерьер сделан в стиле купецкой квартиры средней руки: большие покойные кресла с красной обивкой, мягкие красные диваны, шторы на окнах, ковер на полу, картины и зеркала в золотых рамах, кремовые стены, темное дерево, свечи. При этом мебель разностильная, люстры не сочетаются с мебелью, и официанты одеты как русские половые позапрошлого века. Все отдает легким кичем. Куча американцев, надо думать, жильцов "Редиссон".

– Могли ли мы подумать тогда, что когда-нибудь будем сидеть вот в таком "Сайгоне"? – спросил устроившийся на диване Рома.

– Видишь, как мы плохо разбирались в собственной стране. Что все в ней может настолько измениться, – ответил я из своего покойного кресла.

Что же: изменился и статус некоторых гостей Сайгона с тех достославных пор, когда здесь была богемная забегаловка-стоячка, а люди сидели на окнах.

Собственно, идея была – завалиться в этакое место и нагло заказать себе маленький двойной. Что, в общем, мы и сделали. И с чистой совестью поехали в "современный Сайгон", как назвал его Рома, pianobar "Никаких орхидей" (придумывают же в Питере названия!). Увы, он был по необъяснимой причине закрыт – и мы в конце концов сползли в милый подвальчик "Чайная хижина" на Большой Конюшенной.

И вернулись уже к своему зеленому чаю, кальяну и Колтрейну.

Следующий день был серым и умеренно холодным. Я зашел в буддийский храм на Приморском проспекте, недалеко от метро "Старая Деревня". Купил агара, посмотрел интерьер. Пестренько так все, экзотика, в середине помещения – типа лежанок с мягкими матами. Но сама архитектура не особо отличается от христианской. Я застал самый конец службы, зазвенело что-то вроде тарелок, двери открылись – и выпустили монахов, бритых восточных людей в желтых накидках. В зал устремились верующие, в том числе несколько по виду славян. Сыпали песок с монетками на маленькую статую у ног золотого Будды – и спиной вперед двигались к выходу. Всем есть место в этом городе, даже Будде.

Перешел реку и углубился в Елагин остров. Красивые дали, замерзшие пруды, белое безмолвие. Все как год назад, но как много произошло в моей жизни! Включившиеся фонари добавили теплого света, и безлюдный заснеженный парк стал напоминать гигантский коралловый лес.

А вечером, прихватив очаровательную девушку Маку (ставшей невольным свидетелем и участником этой безумной ночи) – поехали на этот самый Сайгонский Новый Год (будь он неладен!) – в бар-кафе "Арт-кросс" в Перекупном переулке. Что там было от "арта" – не знаю, помещение было как раз для футбольных болельщиков. "Кросс" у нас был – по ледяному пентаклю в окрестностях кафе. Был и знаменитый сайгонский кофе… И братание с лучшей частью публики. Что еще?.. Согласно установившейся традиции Сайгонский Новый Год должен закончиться приключением. Им он и закончилось. Но дальнейшее – молчание…

На следующий день холод такой, что не хотят открываться шторки объектива автопарата. Помогаю им пальцем, для чего все время приходится вынимать руку из перчатки. Зато город залит солнцем и над ним висит ледяное безоблачное небо, в которое упирается розовый дым редких труб.

Прошел едва не весь Каменноостровский проспект, приглядываясь к его архитектуре. Уткнулся в памятник Горькому, скорбно смотрящему на голубой купол мечети. Решил охватить и мечеть, чего ей пропадать. Но она оказалась занесена снегами без признаков обитания. Прошелся и по Невскому до Дворцовой, погулял в районе музея Достоевского.

Питерские эскалаторы не кажутся больше такими длинными, питерская толпа – бедно одетой, а улицы – неубранными. Название станций в метро дублируются латиницей, и еще на двух языках просят придерживать стеклянные двери тамбуров. Но жетоны сохранились. Жаль, я не взял оставшиеся с прошлого года.

К вечеру замерз до одеревенелости. Прежде в таких ситуациях мы шли кому-нибудь в гости или прятались в парадных. Теперь скрываемся в кафе. Реанимировал себя местным кофе и теплом настолько, чтобы поспеть на вечер со Светой "Овцой", распростершей крыла заботы над все более срывающимся в болезнь Ромой.

Рома болен, я тоже ощущаю себя хреново, но из чувства долга все равно вылезаю в город. Питер для меня – архитектурное чудо, изысканное художественное блюдо, радость гурмана, стоящая всех музеев, и мне жаль лишиться его, застряв в чужих теплых стенах.

Придумал цель: музей Ахматовой, что между Литейным и Фонтанкой, в знаменитом Фонтанном Доме, то есть в пристройках к Шереметевскому дворцу. В его саду со стороны Литейного, где могила Жемчуговой, год назад я доблестно выпивал с художницей из "Борея". Так что место знакомо.

Обычная дверь с номером 44 и почтовым ящиком. Уже выглядит, как инсталляция. Предельно жалкая кухня, от нее – длинный коридор с одной стороны квартиры и анфилада дверей через все комнаты с другой, как в квартире Достоевского. Очень неудобно так жить, если не запирать эти двери и не сообщаться с миром через двери в коридор. Специально искал узкую постель великой поэтессы, на которой она принимала Исайю Берлина. Но, во-первых, все "постели" оказались не совсем узкими, а, во-вторых, в музее почти не осталось прежней мебели: с 50-х по 80-е тут располагался Институт Арктики и Антарктики. Обстановка собрана по фото и воспоминаниям дочери Пунина Ирины. Это все я узнал от женщины-смотрительницы.

Звучит ее "Реквием" в исполнении автора: глухой мужской голос: "Эта женщина больна, Эта женщина одна. Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне"… А потом: "Не бывать тебе в живых, Со снегу не вставать. Двадцать восемь штыковых, Огнестрельных пять… Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит кровушку Русская земля…"

Мороз крепчает, шторки автопарата опять не фурычат. Дошел по Фонтанке до Михайловского замка и впадения в нее Мойки, то бишь до Чижика-Пыжика. Он припорошен снегом, в снегу желтеют монетки. Под Чижиком в полынье плавают утки. Они знают, где тусоваться. По Мойке по пустой до лунатичности заснеженной набережной с подсвеченными в темноте мостами дошел до Пушкина, но опоздал: после пяти поэт не принимал. Ладно, 25 лет назад я уже побывал у него в гостях. Однако я промерз до неприличия, а потому спрятался в близлежащее кафе "Троицкий мост" (на самом деле, никакого Троицкого моста тут, естественно, не было, а был Певческий мост), – по совпадению входившего в сеть вегетарианских кафе. Милый камерный интерьерчик, с книгами, как в ОГИ. Несколько женщин обсуждают здоровье и развод…

Снова кофе – четвертый вариант за четыре дня.

Что же сказать про питерское кофе? Кофе – хороший, самый дешевый, то есть бесплатный, был на Сайгонской тусовке. В кафе "Троицкий мост" дешевле, чем в "Кофе-Хауз". Самый дорогой был в "Редиссон-Сайгоне". Сравним ли он с приснопамятным "маленьким-двойным" – сложно сказать, потому что, думаю, никто его вкуса уже в реальности не помнит, а помнит лишь свой восторг. Тогда, на фоне ужасного вкуса всего, что порождал наш общепит, он должен был казаться божественным. Наш язык был не избалован, тем более кофе, поэтому ценители были еще те. Дешевые портвейны и грузинские вина – вот в чем хорошо разбирались завсегдатаи старого "Сайгона". А еще в том, чем шарахнуться по вене. Впрочем, и в этом не особенно хорошо, поэтому так мало их дожило до этих дней…

Дома Рома невероятным усилием поднял себя с одра болезни и сумел со мной попрощаться.

В переходе со станции Маяковская к Московскому вокзалу играл "Ламбаду" все тот же старик-аккордеонист. Кинул ему оставшиеся четыре жетона на метро.

Фото прилагаются.