6.
Это случилось на иркином дне рождения, который она решила превратить в литературный раут, где поэты читали бы стихи, а писатели – соответственно, свои рассказы, – в духе устоявшейся в этом доме традиции. Однако эти приглашенные были несколько иные, такие современные и модные (в определенных кругах), все на подбор из недавнего андеграунда, еще не настолько зажравшиеся, чтобы не воспользоваться халявной водкой, а заодно не насладиться капелькой внимания к их неоцененным талантам.
Олег не мог забыть, как она сидела в кресле, вызывающе выставив свои красивые ноги, едва прикрытые юбкой, и что-то задушевно рассказывала высоколобому хлыщу в демократических джинсах, но в бархатном пиджаке и с золотым перстнем. Она это здорово умела – создавать знакомства. Романы в этой среде так и начинались: с разговоров о "дискурсе" и Ролане Барте, который некоторым дамам даже является во сне.
Гектор его звали. Высокий, моложавый, однако с потрепанным в любовно-алкогольных схватках лицом, амбициозный и зло-иронический. Личность известная (в тех же кругах), с ореолом жертвы прежнего режима – за неподцензурные публикации своих диссидентско-садистских повестей, довольно, в общем, невинных. "Наказания" его тоже были весьма невинны.
В Перестройку он быстро попал в струю, а потом в известную газету, заодно занялся издательским бизнесом. Главной его идеей было – наладить русский покет-бук. И в этом он вполне преуспел.
Его звучный голос доминировал в комнате. Он мог часами издеваться над классической литературой, которую прекрасно знал, рассказывать сплетни о знаменитостях, с которыми дружил (а он дружил со многими и, кажется, вообще со всеми), о модных зарубежных книжках, к которым приобщился, съездив на очередную книжную ярмарку или поговорив с живым западным классиком. Ну, и о великих планах издательства. Разговоры тут вообще велись самые серьезные и заговорщицкие: про захват художественного Олимпа, ни много, ни мало.
Заговорщики между тем уцепились за идею новой книжной серии, в которой они могли бы издать свои труды. И Гектора немедленно обложили соискатели. Естественно, он не был миллионером (как почти все теперь были “миллионеры”). Одна его стоявшая под окном машина стоила несколько миллионов.
Гектор уверено и высокохудожественно прочел садистско-иронический рассказик. Перед тем он объяснил, что вещичка эта старая и написана между делом, и он не хотел читать, но уж ладно, коли попросили… Рассказик был про жену, которой муж отрезал голову, а потом съел. Жену, а голове стал поклоняться. Понятно, что тут имелся и некий метафизический или даже глобальный подтекст. Рассказ, на самом деле, был уже всем известен и почитался за гениальный. Все лишь были счастливы услышать его в исполнении автора.
Текстики остальных были примерно в том же ключе. Все герои были марионетками забавляющегося режиссера, который принципиально не стремился даже к минимальному правдоподобию, отвратительному, как проклятие старого режима. Рассказы были хитрой шахматной партией для ценителей.
Гектор легко угадал почтительное отношение, к которому, в общем, привык, и начал оказывать уже, пожалуй, и излишние знаки внимания присутствовавшим дамам, не взирая на их мужей или спутников. Теперь он был вальяжен и немного, симпатично распущен. До Олега доходили слухи, что, несмотря на женатость, он всегда кого-нибудь ищет: все остальное в своей жизни он уже нашел. Так вот, видно, ходит по знакомым и ищет.
Выступили поэты Б. и К. Стихи у них были веселые, незагрузные, со всякими хорошими игровыми моментами…
Олег тоже прочел стишок – в своем стиле, что-то между Гумилевым и Кушнером, с трагическим духом, интеллектуальными завитками и утонченной рифмовкой.
Люди сдержано похвалили, а Гектор лениво поиронизировал:
– Я не думал, что так еще пишут.
– Как так? – не понял Олег.
– Ну, со всеми этими как бы чувствами, искусственной красивостью… Все это так традиционно! – Он поморщился, будто съел кислый лимон. – Это мое частное мнение, конечно.
Люди простили бестактность гения: ругать чужое творчество было тут не принято, во всяком случае, в глаза и раньше, чем выпита вся водка. Понятно было, что Гектору требовалось порисоваться.
Оценка была убийственная, Олега словно водой облили. Он ушел на кухню и стал нервно курить у окна. В это время Татьяна Николаевна, присутствующая на рауте как арбитр прекрасного, вступилась за традиционное искусство:
– А что плохого в традиционном искусстве? Разве искренние чувства под запретом? Или теперь надо писать лишь про половые органы или отрезанные головы?
– Искренние чувства? – переспросил Гектор. – То есть искренние страдания и прочее?
– Например.
– То есть вы предлагаете всем нам кричать: ах, я страдаю! Можете вы пострадать вместе со мной? (смех в зале)… Думаю, лучше страдать про себя. А чьи-то частные сопли, чье-то частное страдание, которое раздувается до всемирного – почему я должен ему верить? Почему я должен сочувствовать страданиям нимфетки, скажем, или крестьянина? Я не крестьянин, никогда им не был и не буду. Я не пойму его жизнь, как он не поймет мою. Зачем я буду притворяться, что дико переживаю о жизни крестьян или нимфеток? Я не переживаю. Это – их жизнь. Меня в силу образования и разных обстоятельств волнуют другие вещи.
– Какие же?
– Понимаете, это, может быть, пишущий крестьянин думает, что до него был в лучшем случае Чехов, а я знаю, сколько всего было написано до меня. И написано вполне исчерпывающе. Эти страницы перевернуты, надо выходить на другой уровень письма. Зачем в тысячный раз переписывать Чехова или еще кого-нибудь?
– Я не понимаю, зачем переписывать Чехова? Почему нельзя сказать что-то свое новое, но при этом искренне и понятно?
– Да, но что сказать? Несколько банальных истин? А все настоящие истины вполне банальны, их и так все знают: небо – голубое, солнце – круглое, дважды два – четыре. ("Все бабы – дуры", – пробормотал из своего угла писатель С.) А если их не знают, то, скорее всего, это и не истины, а чьи-то предположения, которые мне навязывают, как истины. Не знаю, как вам (он имел в виду всех присутствующих), а мне наших прежних истин вполне хватило… И я пишу для людей, которые понимают, что литература – это только литература. Что существует двадцать, что ли, базовых сюжетов. И развиваются они от счастья к горю и снова к счастью. Если мы берем только два элемента – получается трагедия. Если три – "хэппи-энд", условно говоря. А когда кто-то пишет про чье-то якобы страдание – он просто использует известный прием, который необходим по схеме и нравится публике. Это секрет только для профанов. И оттого они мучаются парадоксом гения и злодейства.
– Ужас, если так! – воскликнула Татьяна Николаевна.
– Что же делать! – усмехнулся Гектор, закуривая. – Актер на сцене – тоже не Гамлет, но мы не говорим, что это ужасно.
– Соль, которая перестала быть соленой.
– Литература – не соль. Это у нас ее сделали солью – и все пересолили, есть нельзя. Я за то, чтобы всем занимались специалисты. И пусть страданием занимаются, ну, скажем, психологи.
– Да черт с ним, со страданием! – заметил из угла писатель С. – Может, лучше выпьем?
– Может, все страдают в разной степени? – успел, однако, спросить Олег, появляясь в дверях. Глядя на Гектора – не похоже было, что он от чего-то страдает.
– Ты, конечно, страдаешь больше всех, верю. Только за меня не страдай, ладно?
– Я за тебя не страдаю.
Ирка молчала, но с интересом следила за его реакцией. И поэт почувствовал себя гладиатором на арене. Начав говорить, он еще на знал, что скажет, и тем более, чем кончит. Главное ввязаться в драку, как известно…
– Писать вообще не надо – никому, кто не видит в этом существенного смысла. А читать надо для того, чтобы не сосредотачиваться на себе, увидеть другого человека и знать, что – да, вот именно, что он тоже страдает! Иначе вся литература – просто болтовня на бумаге, и, действительно, – зачем ее читать?
Гектор трагически вздохнул, словно не мог поверить, что по веткам еще прыгают обезьяны, исповедующие такое ретро.
– В общем, так и есть, болтовня. И если весь ее смысл – доказать, что другие страдают, то эту истину она уже давно открыла. Но от этого мало чего изменилось. Некоторые диктаторы очень любили такую литературу: глаза на мокром месте, а рука ставит галочки – кого расстрелять. Нет, за истиной я лучше схожу в церковь, как за овощами – на рынок.
Честная и простая мысль Гектора всем понравилась. Но поэт увидел в ней притворство и здоровую дозу саморекламы.
– Зачем вы так догматизируете? – спросила Ирка нетерпеливо. – Ведь литератур может быть много. Может быть литература, которая развлекает, а может быть – которая проповедует, что-то доказывает, разве нет?
– Литература может быть лишь плохая и хорошая. А проповедям я не верю. Я предпочитаю, которая развлекает.
Приятели-писатели отвели глаза, посмеиваясь. Некоторые с подчеркнутым вниманием слушали Гектора, изображая солидарность и интерес.
Но и после отбитой атаки Олега еще несло в бой, азарт лишь разгорелся, как у игрока за игорным столом. Он порылся в карманах и выбросил на стол завалявшийся червонец:
– Понятно – какая же может быть литература, если дважды два – четыре!
– Ну, что ж, бунтуй против этого, лезь на баррикады!
– Я, кстати, был на баррикадах. Но я мерз там явно не ради такой литературы.
Гектор сделал вид, что аплодирует:
– Ты мерз на баррикадах за литературу? Поздравляю! Я был в это время в Париже и никак не мог разделить с тобой восторг баррикадных боев. А так бы пошел, почему нет?
– Я тоже был на баррикадах! – закричал писатель С. – Хоть и не мерз за литературу…
Это всех развеселило, выражение обещало стать крылатым.
– А, в общем, мерзнешь ты на баррикадах или не мерзнешь – к литературе это не имеет отношения. Литература – это коммерческое предприятие, которым занимаются профессионалы. И если кто-нибудь опишет страдание так, как я еще не читал, я поставлю ему бутылку конька.
– То есть вы хотите сказать, что традиционная литература – умерла? – спросила Татьяна Николаевна.
– Скажем так, она выдохлась и исчерпала себя. Хотя это, конечно, мое частное мнение.
– Я понял, – сказал Олег, – старая литература умерла, а новая личным примером это доказывает: роет ее могилу, достает кости и плодит из них мертвечину.
– Насчет мертвечины: есть разные оценщики, – парировал Гектор. – И если ты сделаешь в своей области, столько же, сколько я в своей, я буду с тобой разговаривать.
Олег с ненавистью посмотрел на него. Очевидно было, что кинутый им шар был отбит – довольно грубым приемом. Но он уже не мог остановиться.
– Наверное, ты сделал много в своей области, только я не знаю, какая от этого польза литературе? Впрочем, она же умерла!
– Я не говорил, что она умерла. А вообще, мне и правда наплевать на пользу литературы! Не выношу весь этот пафос, который так любят те, кто смотрит на нее со стороны. Все не так элементарно, как ты воображаешь.
– Это тебе не дважды два! – рявкнул писатель С. – Я не хочу мерзнуть за литературу! Я хочу выпить!
Спор всем порядком надоел… Люди действительно хотели поесть и выпить. Поэт скис. Теперь он сам видел, как заврался. Гектор, конечно, не был злодеем, презирающим настоящее искусство из мелкой зависти, но – таким счастливый пройдохой, который любит красивую жизнь, красивых женщин, красивые вещи, работает головой, и вполне успешно, не унижаясь до позиции непризнанного гения, и даже не очень ценит деньги и славу, потому что для него это только средства, а сам-то он тянется, если не к "высокому" (он слишком элитарен для этого), то к чему-то необычному, чего нет у других. Искусство – это его родная стихия, и его "цинизм" и ирония – это пресыщенность гурмана, хозяина всех сокровищ. В своей самоуверенности Олег поленился даже как следует разглядеть Гектора и пальнул по нему первым попавшимся зарядом… Зря…
Зато он сразу многое понял: например, разницу между литературными плебеями, как он сам, и подобными родовитыми Гекторами, которым даже не важно быть талантливыми, ибо излишняя талантливость – тоже плебейская черта, нужная для первичного выживания…
Ирка предложила танцевать. И Гектор сразу же пригласил ее. Теперь Олег должен был смотреть, как чужой мужчина кружит ее по комнате, а она, припав к его плечу, смотрит куда-то вниз застывшим взглядом. Гектор отлично танцевал, виден был большой опыт. Вообще, он был опытный любовник – в этом он точно был талантлив.
От нечего делать Олег проигрывал в голове только что случившийся разговор. …Этот бонвиван пошел бы на баррикадах!.. Олег усмехнулся. Нет, он мог это представить: днем там было много всяких, девушек в коротких юбках, юношей в белых штанах, ходили, фотографировались на фоне танков, общались и пили с друзьями портвейн. Может, даже принесли один камень или ленточку – украсить пушку. Ночью они все куда-то слиняли, как дневные бабочки. Но теперь они будут говорить, что тоже там были, рисковали, защищали свободу…
Жизнь Олега была тогда на пике. Все выглядело так обнадеживающе…
Приглашать он никого не хотел, но надо было что-то делать. И он пригласил молодую поэтессу Светку. Смазливенькая, довольно неиспорченная, во всяком случае в стихах. Он встречал ее в Литинституте. Потом на кухне они курили, а Светка рассказывала, как была пару недель назад на вечере одного известного эмигрантского поэта. Поэт был почти слеп и напоминал мудрую сову неопределенного пола. Его стихи всегда нравились Олегу: "Можем фразы нанизывать посложнее, попроще, но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь…"
Стихи были пафосны, гражданственны, он был настоящий шестидесятник, который за все годы своей жизни в Америке так и не выучил английский и жил как отстреливающийся феодал в своих диссидентских мифах. Но его стихи работали! Как, за счет чего?
Наверное, он верил в стихи как в бомбы и революционные прокламации, которые правительство услышит – и устыдится, а граждане услышат – и восстанут. Или заплачут…
Искать вдохновение в социальной несправедливости – конечно, неправильно, но, с другой стороны, какие в творчестве правила?.. Вот, что не мог понять Гектор! Да и он сам. Если прием не работает, какая разница, что он оправдывается стремлением показать страдания или еще какой-нибудь благородной хренью!
Узнав, что у Олега есть тамиздатский сборник выступавшего – Светка предложила обменяться телефонами.
Это была та самая Светка, про которую говорили в их злобном литературном мире, что, несмотря на свою внешность анемичной тихони, – ее "донжуанский" список приближается к двузначным цифрам… Увлечения, драмы, измены, разрывы – были перегноем для стихов. Как самка комара – она напитывалась свежей кровью и выдавала на гора очередной шедевр.
Ирка попрощалась с ним очень холодно, на Гекторе же так и повисла. И Олег, конечно, проводил Светку до метро.
Ирка не звонила, будто он в чем-то провинился. И он не звонил тоже. Целых три дня. Но потом не выдержал и позвонил. Она холодно пригласила его в гости, на непонятную незапланированную вечеринку.
Вечеринка длилась уже давно, все были полупьяные и веселые. Собралось всего человек пять. Среди них был и Гектор. Оказывается, он захотел вдруг почитать что-нибудь, заодно пригласил К. и Б., писателя С., даже девицу какую-то. Все очень невинно. Ну, и потом появился сам – после фуршета в ПЕН-Центре, еще одной лавочки для удовлетворения писательского тщеславия, недавно заведшейся в здешних палестинах, о которой он рассказывал с садистской иронией. В нем вообще не было нормальной веселости, лишь сарказм разной концентрации. Чтобы Гектор два раза подряд за короткое время пришел в одну и ту же квартиру – это что-то да значило!
Олега от него передернуло. Он уже понял, что ссора неизбежна. Но пока держался и мрачно молчал. Все смеялись и курили, оставив его как бы в покое, словно он вдруг потерял материальность. Он сидел как дурак за столом, слушал их смех, поглядывая на Ирку, которая болтала с Гектором, так же тепло, как когда-то с ним. И тот проникновенно, едва не с волнением отвечал.
Увидев, что Гектор вышел, Олег решил не то все исправить, не то все еще больше испортить, он сам не знал, но, во всяком случае, поставить все точки над i. Поднялся из-за стола и попросил Ирку выйти с ним на кухню.
Это была игра ва-банк на все принадлежащее ему имущество.
– Он тебе интересен?
– Да, – честно призналась Ирка.
– Он ужасный человек, хотя фасад у него привлекательный. Я могу про него кое-что рассказать.
– Всякие сплетни? Интересный человек всегда окружен сплетнями. Это оружие завистников.
– А что в нем такого интересного? Он же полная бездарность, литературный импотент, неужели ты не видишь?
– Я мало его читала, чтобы сделать такой вывод.
– Зато я читал.
– Это твое мнение. Писатели вечно друг друга ругают. Мне, в конце концов, не так важно, что он пишет, скорее – что вообще за личность?
– Хочешь проверить на себе?
– Может быть.
– Одного раза было мало?
Ирка посмотрела на него с холодной яростью:
– Не смей со мной так разговаривать!
На глазах навернулись слезы, она отвернулась к окну.
– Я тебе этого никогда не прощу, – сказала – и потянулась за сигаретами.
Хорошо сказала: как отрезала. Чего – "этого"? Совершенно неожиданная для него реакция. Он кинулся просить прощения, даже театрально упал на колени…
Она холодно попросила прекратить.
На кухне появился Гектор.
– Что-нибудь случилось? – О, какая сердечность в голосе!
В бешенстве Олег вылетел из кухни.
В комнате люди как раз обсуждали Гектора, как ему почудилось – с завистью и придыханием. Не то им нравилось быть поближе к знаменитости, не то они рассчитывали использовать его как трамплин в большую литературу.
И поэт не выдержал:
– Он правда вам так интересен? Конечно, это же современная литература, такая зрелая, законспирированная, эмансипированная! И, в общем, понятно, почему средние писатели всем этим говном занимаются – куда же им еще деваться?
– А чего ты злишься? – спросил его Б.
– Это все комплексы, – сообщил К.
– Морду бы тебе набить, – подытожил пьяный С., принявший все на свой счет.
Олег любил ссориться. В ссорах рождается истина, будь она проклята. Но сейчас бес злобы нес его уже совсем без дороги. Олег с охотой предложил С. подраться прямо теперь. С., конечно, сбил бы его одним ударом, но Олег мало размышлял о весовых категориях и больше полагался на свою ярость. Он редко ее испытывал, но в этом состоянии ему казалось, что он реально может кого-нибудь убить.
Бутылки зазвенели и полетели на стол, девушка взвизгнула, вбежала Ирка – и разняла их.
– Я не узнаю тебя! – воскликнула она.
Олег сам себя не узнавал.
– Олег, вы куда?
– Спасибо, спасибо, – бормотал он заглянувшей в коридор Татьяне Николаевне, наспех зашнуровывая ботинки… – Не обращай внимания, мне надо идти…
Он подошел к Ирке и, игнорируя Гектора, что-то ей внушавшего, сообщил, что уходит. Она холодно: "Всего хорошего". Он видел, что она открыто рвет с ним. Она снова совершенно свобода. И ни в каком виде в нем больше не нуждается.
Он поспешно вышел из квартиры, красный и злой как рак. Куранты как раз били двенадцать… Пальто нараспашку, шарф остался в прихожей… Нервно пытался прикурить от гаснущих спичек…
Все, все, он больше никого не обидит, не скажет глупости!... Да ведь поздно уже! Он почувствовал, что за раз потерял почти всех своих друзей. Ему было обидно и стыдно сразу. Он был жалок, унижен, все теперь скалят зубы и обсуждают, какой он дурак, решил попеданствовать на дармовщинку, быть общественной совестью… Кто дал ему полномочия?.. Самое ужасное, что они во всем были правы. Он говорил все это лишь от чувства хитро замаскированной ущербности. Не только говорил, но и жил так…
Может, и у всех так, но они же не парятся. Они не бросаются сломя голову воевать хоть за это, хоть за то, понимая, что все – лишь слова.
Он не помнил, как добрался домой…
Потом от кого-то услышал, что Гектор снова был у нее... Любовь? – он усмехнулся: он ненавидел ее.
В некоторых людях слишком много характера, размышлял он. Не в смысле воли. В смысле характерности и нетипичности. Они активно навязывают себя окружающим, подавляя их, задевая их, уничтожая. Это идеальные боевые машины, предназначенные к сопротивлению и борьбе за исключительное место.
Он чувствовал свой долг – останавливать их, он видел в них своих метафизических врагов. Но он не мог их победить, силы были не равны, – и он затягивал сюжет бесконечными мелкими стычками без яркой концовки. В этом была проблема его сценария.
(продолж. след.)