9.
Петя раскололся: начал рассказывать о своей новой возлюбленной. Уловив олегов скептический взгляд, принялся как обычно оправдываться. Нет, он не изменник и не ловелас. Он их всех так любит! Но он так чувствителен к красоте и очень легко подпадает под ее власть. Красота это опиум, который постоянно кружится в его крови, и требует немедленной добавки при ослаблении действия. И подпадение под власть носителей красоты происходит как-то автоматически, просто по ассоциации, может быть, ошибочной.
Странно лишь, что в выборе этих носителей Петя отличался на олегов вкус завидной неразборчивостью. Впрочем, он никогда не сообщал это свое мнение. Мало ли какую уникальную линию увидел несчастный Петя в очертании профиля или бедра очередной своей приятельницы?
Петя был культурист. То и дело он занимался на каких-то им самим придуманных тренажерах. Суть культуризма, объяснял он, – каждый день на чуть-чуть увеличивать нагрузку. "Я самый сильный из всех жанристов", – хвастался он.
Он был культурист и художник. О линии Петя мог говорить бесконечно: о том, что женщина, словно парк, сад – содержит весь набор художественных образов и так далее.
Вопреки всему сказанному, Петя, словно Тулуз-Лотрек, терпеть не мог рисовать природу. Растительность проникала на его холсты лишь в виде натюрморта. Он, кстати, звал смотреть что-то новое, что он там намалевал.
Петя был его самый близкий на тот момент друг. Оба уже были не мальчики, у каждого за спиной остался изрядный кусок жизни, со своими потерями, и они одновременно вступили в кризис, свойственный их возрасту. С заготовленным, однако, оружием. Для Пети это была живопись. Он был подчеркнутым любителем искусства, идейным пьяницей, человеком увлекающимся и все время ищущим чего-то нового. Оба считали, что лишь искусство может составить смысл жизни, искусство любой ценой и через любые жертвы. Даже если нет таланта. Тогда, значит, надо поставить на упорство и необходимость. На стороне Пети был пример Сезанна и Гогена. Да и Ван Гога, в конце концов. Все они изначально были посредственны и беспомощны, а потом как далеко прыгнули, пусть и не в глазах современников! Успех был, в общем, не важен, важен был сам путь, даже если он окажется по разным обстоятельствам достаточно коротким. Жить долго – это оппортунизм! Главное жизнь ярко и с удовольствием, каждый день ища новые варианты сюжета собственной жизни и создания биографии.
На этом своем пути Петя всегда был эталоном энтузиазма и неизменный веры в себя. Олег был вовсе не так уверен, и исподтишка заимствовал иногда эту петину непробиваемую веру.
Олег шел из театра, делая большой крюк, подальше от ее дома, по редкости случая почти трезвый, а значит все понимающий, значит, еще кошмарнее и более “поэт”, чем всегда. Лишь пьяный он был как все, радовался и печалился синхронно с обстоятельствами и был не сложнее, чем требовала роль.
Он машинально отмечал реальность: Петропескарский переулок, Карусейка... Машина мчалась на большой скорости, и столь длинная фраза не поместилась в мелкую старорежимную улицу. “Волга” ехала по стороне встречного движения, изо всех сил изображая троллейбус. Мир для него был сновидение... “Ох, не будите меня!”
Он считывал эту миражную информацию, подыскивал форму и заносил в реестр памяти.
“Кто такие поэты? – думал он. – Неудачники во всем, кроме способности петь песни. Как там у Кьеркегора: уста поэта устроены таким образом, что когда его мучат, вместо стонов с его уст срывается прекрасная музыка… Вроде как из горла медного быка у этого тирана, как его… в котором жарится несчастный...”
Здесь не обошлось без лукавства: книжки читались урывками, в промежутки между неотложными делами и роздыхом от них, и судьба их (книжек) колебалась от временной невостребованности до полного забвения. Мммммммм!.. Стыд он еще был в состоянии испытывать.
Он решил: есть все же какое-то извращение в том, что интеллектуальная элита, здешние, так сказать, властители дум – развлекаются, как урла. В некотором смысле – это лишь имидж, вызов респектабельной публике, ставящей ценности рождения или принадлежности к избранному кругу выше надклассовых и вневременных ценностей таланта, феномена художника-самородка, художника “милостью Божьей”. Но это так же был и способ разрешить вечный конфликт с “народом”, не любящим очкариков и гениев. Раньше были разные, теперь – одни пьяные Есенины из кабака.
Кажется, что они пьют, крестят лоб, трахают баб и матерятся одновременно, совершенно не делая неискушенной публике подсказки – когда же они пишут и сочиняют?
Он тоже стремился казаться таким. Современным Генри Миллером. Но выходило хреново. И народ он ненавидел. Конфликт? – прекрасно, он согласен на конфликт.
И он все-таки завернул к ее дому. Ругал себя, ненавидел, а шел, словно на зов роботов, как под дуду за крысоловом в реку... Издалека увидел, что в ее окнах, на груди темной великаньей башни, черно. Постоял, посмотрел, в жалкой надежде, что вот повезет, и она появится из-за угла, и он бросится к ней и... Что? Что скажет?.. Ни-че-го...
Сверху вниз прошли двое пьяных с любимой народом песней о том, что кто-то с горочки спустился – во всю глотку. И опять тишина, только промельк и шум машин с улицы. Тишина, темнота, в каких-то окнах уже гасят свет. Да и он замерз, побрел к метро.
Не читалось. Здесь на его окраине было тихо. За домом километровый овраг, лес. Лишь с железной дороги долетали свистки маневровых тепловозов и утробные погрохотывания. Тишина...
В центре все-таки слишком тесное взаимодействие с жизнью: с лаем собак, буйными соседями, с ревущей за окном машиной. Окна в окна, судьба к судьбе. От постоянного шума сходишь с ума. Люди давно превратились в живое воплощение дарвиновской “борьбы за существование”. А по вечерам те, кто перестал бороться, ходят под окнами и орут дурными голосами.
Но зато ночи! – ночи такие, “что не о чем жалеть!” Он вспомнил вид из ее окна, на темный мелкоэтажный город в желтых огнях, синюю колокольню, реку с горбатым мостом… Он представил себе ее в постели, и у него защемило сердце. Он представил, как она раздевается, он увидел ее стройные ноги, груди – круглых маленьких зверьков, и четкий, будто нарисованный, треугольник... Увидел падающую на лицо челку, беспощадные глаза и плотные горячие волосы, скрепленные на затылке в pony tail... – и чуть не сошел с ума! Все это у него было – и больше нет. Эх, зачем все это было! Зачем он так привязал себя к ней?!
Включил большой свет: он не знал, куда себя девать. Наконец позвонил. Трубку, не очень сразу, взяла Татьяна Николаевна.
– Олег, вы соображаете, два часа!
– Извините... А где Ира?
– Ира? А... ее нет, кажется. Да, она у подруги. День рождения что ли... А что, что-то случилось? (Тут после вопроса надо поставить большой восклицательный знак!)
– У подруги, значит...
– Олег, вы меня пугаете, что за многоточия!..
– Да, нет, ничего, спасибо, извините... – Он повесил трубку.
Лег в постель, но заснуть он не мог. Мокрая раскаленная кровать: пытка еретиков. Пытался считать баранов. Наверное, в этом гомеопатическом способе что-то есть: подобное – подобным... После определенного числа баранов и сам становишься как баран, и никакие мысли не пучат башку.
Разочаровавшись в баранах, попытался вспомнить вторую строку “Илиады”. Еще хуже, хоть вставай и бери книгу! М-м, чем-то он там насолил ахейцам... Раньше у него никогда не было бессонницы, и он не знал, как с ней бороться... Так, согласные звуки по месту образования делятся на, э-э, губно-губные... Нет! Что за дурацкий университет в постели! Все равно он знает все на тройку и только кормит свою досаду! Предчувствуя худой конец, решил напрячься изо всех сил и ни о чем не думать...
Вдруг он и вправду заснул. И ему приснилось, будто он зачем-то вздумал вновь поступать в институт и сказал об этом отцу. Реакция, конечно, радостная. Он стоял на остановке троллейбуса, рядом с ним ждали другие абитуриенты. Молодые, в основном почему-то юноши. Он вспомнил, что не взял нож – точить свой единственный карандаш. Думал, что просто хочет доказать своей бывшей жене или бывшей ученице, что сможет сдать “рисунок” – без подготовки, через много лет. Наконец подошел переполненный троллейбус. В нем простой советский народ говорил о политике. Сосед пересказывал какой-то сюжет про войну, летчика на севере (на секунду Олег в него попал, стал этим летчиком и что-то с ним произошло – кажется, он разбился и замерз в снегу). Все еще как в тумане (после этой своей внезапной незапланированной смерти) он вышел из троллейбуса и понял, что приехал не туда. То есть уехал гораздо дальше, чем надо. Это снова дом родителей, а не институт. Надо возвращаться, но на экзамен он уже опоздал. С другой стороны, там, как обычно, будут копаться, и он может успеть. И вдруг его отрезвляет мысль, что первый раз он поступал шестнадцать лет назад (делает он в уме нехитрое вычисление). И те, кто родились в том году, теоретически могли поступать теперь вместе с ним. И он решает никуда не ехать.
Вместо этого он едет к бабушке (недавно умершей): надо найти тетрадку со стихами – он не может вспомнить, где оставил, может быть, в машине (мелькает и исчезает машина отца, давно застрявшая в бесконечном ремонте).
Это не настоящий ее дом: пустая, только что оклеенная комната, со столом-бюро посередине. На стене его работа “Пушкин”: в полный рост, одним контуром, немного карикатурный портрет с минимальным наложением декоративного цвета. (Такой работы у него не было.) Бабушка спрашивает:
– Хочешь забрать ее?
– Нет. Хочу забрать тетрадки.
Тетрадки лежали на столе.
– Звонил отец, рассказал, что ты поехал сдавать экзамены. Он так обрадовался.
– Я никуда не поехал.
Он увидел, что она огорчилась, и отвернулся.
– А как Сергей, видишь его? – спросил он, вдруг вспомнив друга детства.
– Я же дома сижу. Зашел бы к нему…
– Нету времени…
По полу бегает их песик, который не дается в руки. Олег зовет его:
– Иди сюда, ты забыл меня?
И видит, что это не их песик, а очень похожая собака, но меньше ростом, с залитой кровью спиной. В этот момент он проснулся…
И вздрогнул. О чем он только что думал, что его мучило?.. Ах, да!.. Он взглянул на часы. Он достал сигареты и пошел на кухню курить.
Здесь царили тараканы. Растерявшись, они не умели вовремя скрыться. Невнимательно ткнул одного зачем-то мыском тапка. Не понявший своего положения полураздавленный таракан еще пошевелил усами, к досаде Олега, вдруг пробитого на сентиментальность.
Шаркающими шагами на кухню вошла мать:
– Ты чего, Олежек?
– Ничего, не спится.
– Ты выпей валерьянки, принести? Зачем куришь?
– Не надо, ложись.
Мать покачала головой и ушла. Наверняка они думают об одном и том же: мается человек без женщины…
Оделся и как можно тише закрыл дверь. На улице темно, свободно, лишь пролетают пулей иномарки и одинокие такси, на которые нет денег. Следы собак на запорошенном асфальте, словно рассыпанные зерна мака...
И приходят разные мысли...
...Это абсолютно не имеет смысла. Она могла не вернуться. Или она уже вернулась, а он будет торчать там всю ночь. Чего он хочет? Увидеть, как она возвращается, целуется или не целуется со своим амиго и устало хлопает дверью? Он все равно не мог этого вообразить. Что угодно, только не это! Какая, кстати, у него машина?.. На последних километрах мысли все же взял такси.
Господи, он не мог объяснить таксисту, как доехать! Забыл улицу. Он же ходил туда не глядя, пешком от метро… В голове какая-то каша.
…Хуже всего, что никакого особого приема у него не было. Он не мог ее ничем увлечь. Она, знавшая два иностранных языка и читавшая много и пристрастно, не хотела, как раньше, восхищаться его стихами.
Почему автор, даже пишущий исключительно для себя и своего удовольствия, рано или поздно пытается завести свидетелей случайности своего творчества? Чем больше он отдается своей страсти, тем больше он тратит энергии. Скоро первоначального наивного азарта писания уже не хватает, чтобы компенсировать сопротивление текста и жизни. И он хочет почерпнуть убывающую энергию на стороне, извлекая ее из одобрения слушателей... Передать сладость гулянья тихой, воздушной ночью в мире людей, ими (лишь недавно) оставленном. Когда воображаешь разные разности...
Но это ей было неинтересно. Ее увлекало лишь примитивное искусство или настоящая классика, а о современном она узнавала от него. А он "современное искусство" ненавидел, как трюкачество. Впрочем, последнее время у нее появились и другие учителя, видимо, более продвинутые.
Несколько раз они не туда сворачивали и начинали блуждать по незнакомым дворам или проспектам...
Как сказал классик:
Буду здесь, и не смыкаю глазу,
Хоть до утра. Уж коли горе пить,
Так лучше сразу...
Из пыточной постели аккурат в полынью. Пусто. За кремовой шторой какой-то полуночник на втором этаже устраивает себе постель. Рядом свет на кухне. Кто-то, наверное, пьет. Всегда можно узнать кухню: голубая красочка до середины стены (режим традиционно окопался на этой территории), мужские кальсоны на веревке, грошовая занавеска на окне или без оной, газовые трубы на самом видном месте... Вышел водитель скорой помощи. Безуспешно пытался завести двигатель...
Скок, скок! Прыгал с ноги на ногу...
На востоке места много,
Есть железная дорога.
Мы пошлем тебя туда,
Будешь строить города,
Будешь в армии служить,
Будешь чайники лудить...
– бормотал он стихи своего приятеля (уже расплевавшегося с поэзией ради серьезной журналистской карьеры).
В шесть он окончательно замерз и побрел к метро. В этот момент мимо него во двор въехал "мерседес". Осторожно переваливаясь на льду, машина встала у ее подъезда. Было темно и довольно далеко, но это была она, он не сомневался. Он узнал эту гордую походку женщины, не носившей ничего, тяжелее косметички. (Так формулировался имидж.)
Это совпадение или подтверждение догадки показалось ему дурным предзнаменованием: будто кто-то предупреждал его или бросал вызов.
Он решил разглядеть водилу. Но машина, вместо того, чтобы проследовать мимо него назад, поехала куда-то дальше и скрылась за углом.
– Тра-та-та! – сказал он лаконично.
Метро уже открылось. После бессонной ночи – дым в глазах, горечь во рту, шершавость в носоглотке. Ноги какие-то подтаявшие...
Он заснул и чуть не проехал станцию. Его разбудила общеобязательная советская тележка, такси нищих, наехавшее на ноги.
Взглянул на часы. Четверть седьмого. Он засунул руки в карманы и побрел к дому дворами, не дожидаясь троллейбуса.
Войдя в квартиру, он сразу вырубился...
