3.
– А-а! Это... – он как-то язвительно засмеялся. – Так, одна знакомая. Вы ее не знаете.
Он замолчал. Она боялась, что он опять сменит тему. Это, конечно, был не тот ответ, который ее устраивал. Что-то ей подсказывало, что и его тоже.
– Все это так давно. Еще чаю?
– Мне это до некоторой степени важно, – опять начала Галя.
– Да? Забавно. Почему?
– Но, если вы не хотите говорить...
– Да нет, вы не поняли, почему не хочу? Может быть, она мне удалась. Я так считаю. Это... ведь была моя любимая женщина, ха-ха-ха!
Он быстро глянул и перестал смеяться. Приведенная информация требовала переваривания. Минуты молчания, как при поминании усопшего.
– Она похожа на...
– На кого? Нет. Ну, если вам надо знать... Это Инна Покровская. Одна знакомая молодости.
– Как! – воскликнула она немного ненатурально. – Это Покровская!
Галя не ошиблась и была поражена этим.
– Вы ее знаете? Учились у нее? Она преподавала, я знаю.
И тут она сказала, что отец приводил ее, Галю, в один дом, не учитывая восприимчивости молодых существ, тем более памятливых на столь необычных людей, в центре, рядом с каким-то бульваром, что летом они втроем с мамой ездили на дачу (Антон был у бабушки), где ходили какие-то снобы, а он заставлял ее позировать Покровской, и ее, и маму, а потом она куда-то уехала, а мама плакала и била тарелки, а отец нещадно курил и был очень чужой.
На каждое слово он кивал и был очень печален.
– Я не спросил, как ваша фамилия?
Галя назвалась.
– Вот оно что…
Он засмеялся.
– Это древняя история. Странно, что вы мне напомнили... Почему вас это интересует?
– Какая история?
– Нет, я так. Мы ведь дружили или как сказать... Я знал вашу маму... и отца тоже. А Инна...
Он вдруг вскочил и стал объяснять, скоро ходя по комнате, что – да, да! это была прекрасная, ни на кого больше не похожая женщина!
Он замолчал.
– Забавно, – снова сказал он. – Значит, вы дочь Натки... Я вас, значит, видел девочкой. Очень красивой девочкой. В маму… А у меня, вот, нет детей.
– Пожертвовали все искусству? – с бесцеремонностью старого знакомого предположила Галя.
– Можно и так сказать. Молод был и глуп. А теперь поздно. Да и не встретил никого, кто была бы, ну, скажем, как Мэрилин Монро, ха-ха-ха! Кроме Инны. Да и вашей матушки тоже. Ваша матушка в молодости была достойнейшая женщина. То есть, она и теперь такая, конечно. Ах, я даже не спросил, э-э, как ее здоровье?
– Спасибо, нормально.
– Слава Богу!.. Славно, очень славно! – Начал и замолчал.
– А Инна Покровская...
– Что?
– Она умерла?
– Я не знал. Откуда вы знаете?
– Я спросила, – она очень смутилась. Почему она решила? Из обмолвок Татьяны Яковлевны, подруги матери? – О ней никто не слышал много лет…
– Да. Все может быть. Я давно ее не видел, очень давно. Даже не могу сказать… Лет десять… Все может быть.
Оба замолчали.
– Она же была художницей... – начала опять Галя.
– Ну, конечно, мы поэтому и познакомились. Мы же вместе учились... Я ведь не хотел вешать эту картину. Чего старье выставлять? Нет, картина удачная. Хотя, может быть, как портрет, и не очень. Я тогда забавлялся. Да... Но разваливалась композиция. Надо было что-то такое, яркое, неожиданное. Какой-то портрет. Вот я и решил... Значит, угадал?
– Я проходила мимо и зашла. Она меня сразу поразила. Я потом уже догадалась, кто это. Это все какие-то случайности.
– Да, случайности. Хотя, если вдуматься, может, и не случайности. Она была очень своеобразная женщина. Не простая, нет, только не простая. Если разобраться в ее жизни, найдется много интересного, м-м, любопытного.
– Чего?
Он задумался.
– Она была чуть-чуть изломанная, искусственная, и все же натуральная. Что-то было в ней такое, не женское, дикая воля и самостоятельность. И женского тоже было много, капризно-стервозного! Но она могла быть и великодушной. В общем, это не важно... Рисунок был сперва слабоват. Я ей помогал, подучивал. Но цвет чувствовала великолепно... Композицию. Она не нашла себя.
– Не нашла? – переспросила Галя.
– Нет, это, конечно, по каким меркам судить. В пейзаже, скажем. И в портрете тоже. Не хотела изображать. Любила фантазировать. Удивительная фантазия!
– Я видела ее работы.
– Да? А-а! Очень интересно!.. Жалко, она рано кончила.
– Почему, она и потом рисовала.
– Потом? Это когда?
– Ну, незадолго до... своего исчезновения...
– Исчезновения… – повторил он. – Да… Я не знал. Мы действительно долго не встречались.
Он задумался.
– Вы хорошо ее знали? – спросил он.
– Нет, только в детстве... Простите, а вы – наверное, хорошо? – По видимости это был глупый вопрос, но она была уверенна, что он поймет ее правильно. Для нее это был главный вопрос. Она чувствовала, что здесь скрывается какое-то воспоминание, каким-то образом касающееся и ее, а не только отвлеченных вещей.
– Что у нас с ней было, вы хотите спросить? – он наклонил голову, внимательно глядя на Галю.
Галя испугалась.
– Нет, нет! Я совершенно!.. Зачем мне это знать?!
Он странно выдохнул.
– Да почему?.. Так много лет прошло... Я такой негодяй. Я видел только живопись, а все остальное – лишь сопутствующие моменты. Но, если откровенно, мы любили друг друга. – В голосе его послышалось какое-то комическое, мало подходящее ему сладострастие. – Ох, это было давно-о! – Он схватился за голову, словно представив всю эту бездну лет. Но тут же отдернул руки и улыбнулся.
– Зачем вам это? Кто вспоминает прошлогодний снег, когда передо мной вы, такая молодая!.. Хорошо, что вы ко мне пришли! Может быть, я все же вас порисую? Не против?
– Нет-нет, я же не натурщица, я говорила вам. – Она покраснела.
– Ну и что? Посидите просто так. Я сделаю набросок. Эскиз. Пять минут.
– Давайте в другой раз.
Почему-то ей хотелось сохранить дистанцию. У художников существует слишком легкий способ перескакивать все формальности, а они ей еще были нужны. Во всяком случае, она хотела остаться для него чем-то лишь возможным, а потому желанным. Так она скорее бы добилась своего, хоть ее корысть была довольно призрачная. Она боялась, что вместо одного получится другое, и он сам забудет, чего от него хотят, увлекшись иным. А ей было важно, чтобы до определенного момента они двигались в одном направлении.
– Ну, хорошо, считайте, что вы мне обещали... Вы хотите что-то узнать про Инну?
Она понимала, что про это лучше не спрашивать, и молчала. От него не укрылась причина молчания.
Он вздохнул и снова зашагал. Он уже хотел говорить, она чувствовала это.
– Да... В общем, что же?.. Нам было как вам теперь или даже меньше. Мы учились в Строгановке. Там было полно интересных типов. Профессор был у нас, Григорий Григорьевич, замечательный тип, про Серова рассказывал. Время было такое, ветреное, свободное и... пустое. Куда ни оглянешься, на сто верст видно. Иди себе. Мы балбесы были и шалопаи. Опять же, вино в розлив. Но я до фанатизма любил живопись, это чуть-чуть меня сдерживало. Я считал, что надо пить, иметь любовниц и запойно работать. Как Роден, Лотрек... Хемингуэй, ха-ха-ха!.. Свободный художник, одним словом. Вне политики и всей этой глупости, быта там, обязанностей. Друзья, работа, женщины. Пил я, впрочем, не очень много. Больше выпендривался. К живописи я подходил интеллектуально, придумывал теории и обсуждал их с друзьями. И немедленно осуществлял. Кое-что было интересно...
Тут он остановился, видно, сообразив, что говорит немного о другом. Словно и вправду думал, что она пришла за интервью. Ждал, может, всю жизнь.
– Ха-ха-ха! – начал он, как бы сигнализируя о неважности предыдущего пассажа. – И тут же, значит, Инна. Не сразу. Она любила слушать. Не спорила. Писала, но без азарта. Не Камилла Клодель, ха-ха-ха! Потом она изменилась. Это даже удивительно, да... Наши увлечения ее не затягивали, просто с нами ей было не скучно, я думаю. Она много читала, пробовала иллюстрировать... Я считал, что надо быть свободным, но не пренебрегать женщинами. Вот я и решил, что она подходит. Стал подучивать ее в рисунке. Поездки на пленер, компанией. Вполне платонические. Мы вместе писали... Я страшно в нее влюбился...
Он замолчал.
– Вы не женились?
Он ненатурально засмеялся. Еще более ненатурально, чем обычно.
– Это не для меня. Тогда я был такой, знаете, – самоуверенный и одержимый. Я хотел остаться свободным. Я сделал из нее в воображении Мэрилин Монро или Брет Эшли из “Фиесты”. Очень развито было воображение. У нас у всех. Мы очень бедно жили и все воображали – себя в Париже, встречу со звездами. Я ошибался на ее счет, очень ошибался. В конце концов, так у нас ничего не вышло.
Он опять замолчал.
“Она ему это не простила”, – для Гали это было ясно, как дважды два.
– Но мы долго дружили, лет десять. У меня сохранилось много ее работ.
– Правда?
Ну как же, этого следовало ожидать!
– Покажите, пожалуйста.
– Мне трудно их будет найти в таком бардаке. Я много раз переезжал. Мастерской у меня теперь нет... Видите, как живу!
Он ушел в другую комнату и долго там рылся. Все это время она думала, предвкушала, боялась... Даже поднялась от нетерпения со стула и стала ходить по комнате. Что она хочет увидеть, чего так разволновалась?..
Он принес огромную папку и положил перед ней на полу.
– Вот, что сохранилось. Многое потерялось.
Она открыла папку. Да, это была Покровская, но какая странная Покровская! Кое-что совсем неумело, словно в районной худшколе. Вперемешку со зрелыми работами.
– Так это же “Утенок”! – воскликнула Галя. – Это же эскиз к “Утенку”, вы узнаете?
Действительно, это был эскиз к “Утенку”, скоро, одним пятном неожиданно, бегающими мазками – утенок, какие жили во дворе их дома в К.
Она вдруг отчетливо вспомнила тот день, когда отец приехал на дачу не один, а с высокой красивой женщиной, уверенной, веселой, обворожившей Галю. Мамы не было. Она, вероятно, осталась в Москве. Значит, не только они ездили к ней, но и она приезжала к ним. Как могла Галя совершенно это забыть?!
– Какому “Утенку”? – спросил Станислав Григорьевич.
– Картине. Она была у нас дома, а потом пропала, несколько лет назад. Сейчас она, кажется, во Франции или Норвегии.
– Вот как. – Безразличным тоном.
Галя знала о коллекции ее картин, вывезенных и собранных заграницей. У нее несколько любителей здесь, и даже кое-кто из галиных друзей искренне восхищался ее работами. Найти столько ее вещей у этого случайного художника – было большой удачей и вызывало некоторое недоумение. Неизвестные страницы жизни Покровской вдруг придали стереозвучание вполне шаблонной биографии, замешанной на неизвестности. Человек никогда не оказывается линейкой, по которой удобно мерить сумму его жизни. Шкала его постоянно меняется, даже если человек этот уже мертв. Будто по инерции продолжается волшебство его непознанности или неподлинности, когда сведения и неправда накапливаются, продолжая и расширяя биографию, когда ни смерть, ни жизнь в равной мере не говорят ничего стороннему наблюдателю, и мнение его о конкретном человеке оказывается пристрастным и скупым заблуждением.
История изобилует примерами, когда признание приходило к автору, когда уже и творения его держались лишь на одной исторической запасливости. Людям, болезненно относящимся к злобе дня, удобнее взглянуть на произведение – немного возвысившись над ним, с псевдообъективной беспристрастностью, уже лишенной личных счетов. Как бы это ни было хорошо, у нас есть преимущество – мы живы. Картина даже становится от этого лучше, так как в признании ее мы воздаем и отсутствию художника, не могущего порадоваться за себя. От нас ничего не убудет от этой щедрости. Хороший гений – мертвый гений. Мы даже готовы поднять в цене простого подмастерья, но только пусть он будет мертв, пусть он не будет нам мешать!..
Но оказывается, при известных условиях возникают затруднения, которые может преодолеть только живой художник и кучка его активных почитателей, готовых пожертвовать своим покоем ради триумфа кумира. В отношении мертвого художника у почитателей более трудная роль, так как объект стараний в любом случае не оценит их усилий, а безусловное в его творческом феномене превращается в условное на фоне живых реалий.
Это было совпадение. Ведь она искала тему для диплома. Собственно, этим и было вызвано ее появление на периферии выставочной жизни, где иногда случались интересные и бесплатные находки.
(продолж. след.)