Матильда (7)

С этого лета халупа Чудака стала функционировать как санаторий, где несколько высокоинтеллектуальных длинноволосых страшилищ проводило лето на лоне природы, опекая и развлекая полуненормального хозяина, куря траву и собирая мак.

Стол был "накрыт" на веранде, выходящей в джунгли запущенного сада. Ясно было с первого взгляда, что не убирался он много дней, и люди сидели за ним примерно столько же. Она порадовалась литературной аллюзии, но сами люди ее поразили. Таких она видела только в западном кино. Не художники, то есть и художники, но это не главное. Не диссиденты. Не попы, хоть и с волосами.

– Как тебе, нравится? – спрашивает Млад.

– Не знаю...

– Ты же любишь чокнутых. Тут есть настоящие чокнутые.

Она высокомерно дернула губкой.

– Сядь вот сюда и не куксись, – приказывает Млад.

Она села и стала слушать. Было много злых антисоветских анекдотов и сплетен про знакомых (ей не знакомых). Они проповедовали новый образ жизни. И они активно склоняли всех к этой жизни, занимались прозелитизмом, вербовали сторонников.

Раньше она много раз чувствовала себя в кругу взрослых людей – не равной еще, а вроде шпиона. Так было у нее дома. И решила, что ей надо обязательно стать такой, как они. Взрослой и на равных. Но здесь не было никакой границы, она совсем не чувствовала себя ущербной. Скорее напротив.

Один несколько пьяный молодой человек оказался совсем не так пьян, как хотел казаться. Он тоже не был окончательно взрослым, высокий, с узким и угловатым лицом, большим чуть горбатым пастернаковским носом, и при этом уверенный, говорящий хоть и немного, но умно, хорошо владея голосом и чуть любуясь собой, – но это ему шло, как обаятельной женщине. Он говорил насмешливо и зло, не без рисовки и со снобизмом. В нем не было застенчивости, и даже бестактность его была мила, потому что смела и хорошо упакована. От него нельзя было устать, и он это знал. Звали его тут Эстет.

Тут был и некий Стрейнджер, светловолосый, некрасивый и веселый, с очень красивой темноволосой девушкой Олей, который говорил, что ему на роду было написано стать хиппи, как на роду было написано стать хобо Большому Слиму Хазарду из “На дороге” Керуака.

По рассказам она поняла, что оба они тоже из “вуза”, то бишь от фонтана. Что-то много чудаков выходило из одного фонтана! 

Еще пара людей похожего типа, только более потасканных и менее утонченных: Ник и Пит. И сам Чудак, напоминавший старинного юродивого. Он то появлялся, то исчезал, и если и говорил что-то, то подчиняясь исключительно логике своей мысли. Она исподволь рассматривала их. Монах, мушкетер, бродяга. А музыка! – какую хорошую музыку они слушали!

– Что это? – спросила она.

– Doors, – не слышала что ли?

Она покачала головой.

– Девушка очень серая, из Вятки, вчера в Москву приехала, – издевателся Млад. – Хочет в текстильный поступать.

Все ржут.

– Это не вы, случайно, хиппи? – спрашивает Матильда.

– А ты про них слышала?

– Конечно. “Была до пояса длинна Волос шафрановых волна...”, так, кажется, у Чосера.

Эстет (да и не он один) посмотрел на нее с интересом.

– И Керуака я читала, моя мама его переводила. Но там про хиппи, кажется, ничего нет…

– Не выпендривайся, Краснова! – бросил Млад. Он уже допил привезенный портвейн и вальяжно развалился на Тяни-Толкае. – Хочешь обратить на себя внимание?

– А ты чего с ней так? – начал Эстет.

– Моя девушка. Чего хочу, то и делаю.

Она встала. Она вдруг поняла, что, несмотря на то, что между ними было, они остались совершенно чужими людьми. И пока отношения не проросли в глубь, их надо закончить. Но она не хотела скандалить с ним здесь и оставаться здесь не могла.

– Я пойду погуляю.

– Куда?

– По поселку.

– Краснова, ты напилась? Может, лучше в постельку?

Она и правда многовато для себя выпила, но после нанесенной обиды сразу протрезвела. Стрейнджер стал что-то объяснять, но она никого не слушала. Если Млад догонит ее и извинится… Если же нет, она сядет на электричку и вернется в Москву.

Эстет окликнул ее в конце улицы.

– Я за пивом иду, пойдешь?

– Далеко это?

– Нет, у станции.

И Матильда, вдруг дрогнув, сказала: пошли...

– Почему тебя зовут Эстет? – спросила она по дороге. – Это кличка?

– Кличка. Потому, наверное, что я любил Брюсова и культуру начала века. Всякий блеск, безумства, громокипящие кубки. В школе меня так прозвали.

– А мне в школе говорили, что я, вот такая – с надутыми щеками – глупая обезьянка, правда? Мне так в школе... ой! Я и правда пьяна, ужас.

– Они были не правы. Скорее верблюд.

– Скотина! – Она шутливо замахнулась на него. Он так же шутливо схватил ее за руку и слегка прижал к себе.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– О-о!

– Что о-о! – смела не по годам? Или глупа? – Она вырвала руку, которую он с неохотой отпустил.

– Только не глупа. Ты очень занятна.

У палатки толпились мужики. Из рук в руки переходили кружки, банки и канистры.

– А что, святые тоже пиво пьют? – спросил какой-то кособо­кенький задрипанный мужичок, ростом сморчок такой, освободивший рот от папиросы, чтобы глотнуть пивка.

– Они все пьют, – невозмутимо ответил Эстет и протянул в окошко банку.

– Скажи-ка! – удивился мужик. – А что, и е...тся?

В очереди заржали.

– Ну, ты, Васька, даешь!..

– Правильно, любопытственно знать. Народ интересуется!

– Они все делают, что делают люди, – столь же спокойно ответил Эстет (сделав ударение на слове люди).

– Но делают это как святые, – зачем-то вставила Матильда. Ей теперь было весело и интересно. Главное – не вспоминать Млада и недавнюю сцену.

– Ты гляди!

Эстет поощрительно посмотрел на нее.

– А ты кто такая шустрая? – заволновался подвыпивший народ, словно только теперь заметил ее.

Матильда промолчала. Ей стало неприятно. Она отвыкла в своем институтском детсаде от таких людей с непросчитываемыми репликами.

– А убить святые могут? – не унимался все тот же мужик.

– Не, только покалечить... – Эстет отвечал бойко, хоть и с показной ленцой и казался довольно спокойным. Выпитый за день вайн все еще стоял в нем колом.

Услышав последнюю реплику, Матильда не выдержала. Ей было и страшно и досадно, и она не знала, как разрешить надвигающийся конфликт. Из веселого трепа разговор превращался в пьяный разборняк. Эстет знал об этом, наверное, с самого начала.

– Ты что, идиот?! – воскликнула она, схватив Эстета за руку.

В очереди засмеялись.

– Чего, дочка, обиделась что ль... Нам знать интересно, нам по телевизору такого не показывают. Может, он баба, а?

– А борода? (Борода у Эстета, впрочем, была очень условная.)

– Ну, что, бородатая баба.

Толпа мужиков, подсмеиваясь щелочками монгольских глаз, смотрела на Эстета.

– Кому-то хочется проверить? – усмехнулся Эстет. Лицо его пошло пятнами от собранного до предела хладнокровия.

– Можно и проверить. Да ты обоссышься, – сообщил мужичок. Тонкие руки Эстета, никогда не державшие ничего тяжелее рейсфедера, двухкубовой машины и стакана портвейна, внушали мало страха.

– Ну, почему ж, для хорошего дела... может, и сгожусь.

– Дело-то хорошее… Если он баба, я ей вставлю, – сообщил мужичек толпе.

– А если мужик, то он тебе, – засмеялся кто-то.

Толпа взорвалась хохотом.

– А ты как на мужиков, а, Васюха? – ржали в толпе.

Эстет тоже усмехнулся, как бы за компанию, слегка объединив себя со всеми.

– А ты чего улыбишься? – спросил мужичок.

– А нельзя?

– Нет, ты мне скажи: че ты веселый такой? Вон, девка с тобой, разодетая такая, из Москвы, небось. Может, мне тоже волосы отрастить – и у меня такие будут?

Толпа радостно заржала.

– Ну, как думкаешь?

– Попробуй. – Он говорил без агрессии, лишь с легкой иронией.

– Попро-обуй, – передразнил его мужик. – Нужна мне такая ху-ня, чтоб меня за бабу принимали. Еще вы-бут ночью по пьяни!..

Очередь опять заржала. Это, видно, был местный балагур.

Эстет остался невозмутим, как бы выше всего этого дешевого концерта.

– А ты не боишься, что тебя вы-бут, у нас тут народ тако-ой!

– Не боюсь.

– А, может, ему нравится! – подсказал кто-то. Все опять заржали.

– Че молчишь?

– Я тебя не расслышал.

– Ась, чо ты там пиз-шь? – сморчок попался исключительно агрессивный.

– Слушать надо!

– Вась, да че ты ждешь, дай ему пиз-лей! – подначивали в толпе.

– Чего к нему пристали! – закричала ларечница. – Тоже мне нашли святого. Наркоман он, а не святой! Он такой же святой, как моя задница.

Очередь захохотала.

– Клав, а Клав, а пусть твоя задница нам скажет, может святой убить аль нет?

– Дураки! Конечно, не может!

– А почему?

– Да потому что он святой, неужто не ясно?

– Ну, так бы и говорила, теперь ясно. А то этот лохматый мудак ни х… не знает!..

Матильда и Эстет молча шли по поселку. Она успокоилась. А минуту назад была готова кинуться в драку. Истеричка... Теперь в сцене у ларька она ясно видела, какие цели ставил Эстет. И как тенденция стать жертвой борется с тенденцией бросить вызов. И ни одна из них не победила. Единственной тенденции, которой она не увидела – была тенденция замять конфликт. Может быть, промелькнула в самом конце, когда опасность стала слишком явной.

– Я сам виноват, – сказал он, словно прочитал ее мысли. – Не надо было отвечать в духе вопроса. Видно было, что он пьян. Нажрется, – хоть с кистенем на дорогу. Ну, и я мудак. “Святые”... Какие на хрен святые! (Он забыл, что то же сказала ларечница.)

– Что же ты?.. – хотела спросить: поддался на провокацию?

– Поиграть хотелось и выставить их козлами. Вот и выставил. Сам козел и оказался...

Было похоже, что он извиняется перед ней за эту сцену.

Ей понравилась его самокритичность. Сама она вовсе не считала его очень виноватым. Что же делать, если вокруг сплошные идиоты! Ну, здесь пройдешь – там спотыкнешься. Мины были повсюду.

– Боялся? – спросила она.

– Боялся, – сказал он честно. – Не приучены мы беседовать с народом. – И усмехнулся.

У калитки чудаковского дома она, поколебавшись, спросила:

– А ты знаешь, почему не может убить святой?

– Знаю.

– Почему?

– Ну, наверное, бабка была, в общем, права. Святой же не делает ничего своей волей. В его действиях нет личной корысти или гнева. Поэтому даже если он и нанесет кому-нибудь вред, например, проклянет до смерти, то он будет просто как орудие Божее, ну? Если нет орудия преступления, то нет и самого преступления, так? Цель же его только спасать, как у индийских бодхисатв...

Это была обычная экуминистская присказка. Дань увлечениям "молодости". Он вообще любил и умел порассуждать, причем с видом человека, причастного истине, проповедуя то свободу, то какую-нибудь вновь открытую религию. Истина, как и полагается, делала их всех свободными. Например, от этических предрассудков. То есть, обидеть друга – это западло. А спереть немного еды из универмага – это запросто. Или поддаваться сексуальным и любым другим искушениям. Борьба с ними портит характер и ворует силы, нужные для главного. Его слова мучили Матильду. Он казался и правым и неправым. Но сам он был страшно симпатичным, как и его друзья, и поэтому, наверное, правым.

За ночным чаем она, наконец, стала говорить о себе.

– У меня нет ни одного бюстгальтера, – гордо сообщила она. – Груди у меня тоже нет, но если бы и была… Я считаю это унизительным! Как только родители мне эту штуку предложили, я просто взбесилась! Достаточно, что я ходила в юбках!

– Да ты стихийная хиппи! – воскликнул пипл.

– Не знаю, я просто не могу с ними жить! – сказала она.

– С кем, с пэрентами? Почему?

– Это трудно объяснить. Такие же, вроде, люди. Все они, вроде, понимают. Не злые... Но это так мелко – их добро. Они хотят запереть его под замок, под салфеточками, мещанскими добродетелями убогого быта, вилками и ножами, взаимонезаменимыми полотенцами, особыми кастрюльками на кухне, модной стрижкой, утюженными брюками и сердцем с натренированным подхалимством, – выпалила она одним махом.

– Ну, ты и зла, моя милая! – посочувствовал Стрейнджер. – Натерпелись. И семейная жизнь у тебя, вижу, что надо.

– Да нет, в общем.

– Но ты хорошо про них говорила. В самую точку…

Лестная оценка – от людей, которых она совсем не знала, но которые были ей чем-то очень понятны, несмотря на их почти пародийную безобразность.

Млад строил ее всю дорогу. Ему было досадно, какое внимание уделяется ей (а не ему) за столом. Опускал ее и третировал. Она не обращала внимания.

Через несколько дней возлюбленный, также хорошо повеселившийся – выпив и потрепавшись, отвозил ее назад с кислой миной, навсегда выпихнутый из лодки, в которой она собиралась плыть. Он сделал две важные вещи: лишил ее девственности и познакомил с нужными людьми. На этом закончилась предназначенная ему роль в ее жизни.

Впрочем, тогда он еще об этом не догадывался.

А буквально через два дня, совершенно по законам литературы, она встретила в городе Ника, решительно пробиравшегося окольными тропами к вокзалу, чтобы ехать к Чудаку. Не долго думая, она поехала с ним – на электричке, этим новым способом передвижения, мистическим, почти как ковер самолет, уносившим, соответственно, исключительно в тридевятое царство. Не то, чтобы она никогда не ездила на электричках, но эта – была совсем другая. Действительность развертывалась за окном, как миф и как побег. Зелено, нище, кособоко, чарующе. 

Ник почти не говорил с ней, углубленный в томик Кортасара:

– Прости, надо срочно прочесть и отдать.

– У моей мамы он есть. Могу дать тебе.

– Правда?

Она кивнула.

Кажется, обитатели обрадовались новому человеку, и она сделалась признанным, хоть и не частым гостем “коммуны”.

Невнятные круги Эстета вокруг нее превратились в ухаживания. Он приезжал к ней в Москву, ждал около подъезда, возил тусоваться по центру и в кино, приносил книги, которые нужно прочесть. Он уже зачислил ее в “тусовку”, кое с кем познакомил. Была она и у него в гостях. Но он, как бы чувствуя ее реакцию, не предложил остаться на ночь. Он делал для нее еще немного, да почти ничего. Но ей казалось, что он просто ждет разрешения.

После третьей или четвертой их встречи Матильда выразила желание видеть его в гостях – частично от нечего делать, частично от сентиментального желания сделать человеку приятно. Он заинтересовался книгами, которые всюду стояли и валялись в ее доме. Картинки, вазочки, немереное количество классической музыки. Возвышенный быт совковой научной интеллигенции. Он не был сыном прачки, его не так-то легко было поразить. Она, в общем, и не ставила на это, и сразу увела Эстета в "свою" комнату.

Они сидели перед раскрытым окном, откуда были видны двухэтажные дома с острыми крышами, словно они были в Голландии, и слушали Pink Floyd.

Симпатии были определены, так что ничего не мешало начать целоваться.

Здесь у Чудака она узнала о существовании Нади, "настоящей" девушки Эстета. Красивая, самоуверенная, умная и приятная, из хорошей семьи (Эстет других не выбирал). Та появилась утром и вела себя свободно, особенно с Эстетом. Она хотела, чтобы он поехал с ней и ее родителями в какой-то санаторий. Естественно, самый элитный. Эстета эта ситуация смущала, поэтому вел он себя с Надей надменно и грубо, и побыстрее отправил обратно в Москву. Куда либо ехать, понятное дело, он отказался.

– Не построили еще того санатория, ради которого я предам свои идеалы! – сказал он с пафосом. Хотя ясно было, что не поехал он только потому, чтобы остаться с Матильдой.

Ей казалось, что человеку, у которого есть такая милая герла – не должно хотеться ничего другого. Неужели она лучше Нади? Чем?

– Она слишком буржуазна, – объяснил Эстет. – И во всем слушает родителей.

Слушать кого-либо тут было запрещено. Тут говорили о любви и свободе, но с таким напором, словно начиняли самодельные бомбы. Она вдруг понял, что это настоящее тайное общество, а не компания пресыщенных молодых эпикурейцев, как она решила сперва. И они реально думают о борьбе и революции, только непонятно какой?

Здесь она лицезрела и полумифических личностей, вроде Камилла, настоящего партийного вождя. Он появился в теремке внезапно, со своей свитой и даже со своей собакой (словно гуру или высокородный граф Камилл никогда не появлялся один: как вокруг большой планеты – вокруг него всегда крутилась тусовка почитателей). Камилл свысока оценил обстановку. Они сидели за столом на веранде, уставленном привезенными бутылками, и курили анашу. Матильда видела это в первый раз.

Все были возбуждены и о чем-то спорили, перебивая друг друга. Оказалось: о свободной любви.

– Занимайтесь любовью, а не войнами. Как отцы наши заповедали... – смеялся Стрейнджер.

Камилл сказал, что это просто терапия. Практика освобождения от блоков и неврозов. Посвященные могут делать это вместе. Человечество все время боялось разрушительных инстинктов, загоняло их в глубь, табуировало. А они все равно вылезали. Отсюда и войны…

Однако реально практиковать сию истину никто не спешил.

Упоминался фильм "Забриски Поинт", тантра и тибетский буддизм… Камилл нападал на христианскую цивилизацию с позиции Ницше, а Стрейнджер ее защищал. Тут собрались знатоки.

Эстет ронял мнения, как шары, то на одну чашу, то на другую. Спор его не интересовал. Ему важно было участие в споре. Стрейнджер внушал, а потом с досадой махал рукой.

Камилл провоцировал:

– Хиппи! Вы все страшно зажаты и полны комплексов. Говорите о свободе, а ни черта не можете!

– Я хиппи лишь процентов на десять. А на остальное – я сама по себе. Я – это я, – вдруг сказала Оля.

– А ты, мать, умна… – вдруг заметил Камилл. – Вот пример того, что не существует, – обратился он к свите, – умная женщина.

– А зачем этот наезд на женщин? Это разве по-хипповому?

– Я тоже хиппи на десять процентов, как и ты. Если не меньше, – сказал Камилл и усмехнулся.

Покурив, выпив и потрепавшись, компания отбыла к ночи в город. Честно сказать, все вздохнули с облегчением.

– Он на десять процентов хиппи – и это его лучшие проценты, – сказала Оля.

– Он строит из себя олдового, – продолжил Стрейнджер. – А олдовый должен быть циничным, особенно в присутствии пионеров. Пусть чувствуют разницу и трепещут.

– А кто тут пионер? – спросила Оля.

– По его врубу – все, хотя мы с ним ровесники.

– Насрать на его врубы! – резюмировал Эстет. – Чудак из нас один олдовый и мудрый: живет сам по себе и ни из-за чего не парится.

Чудак весело заулыбался, помахал ручкой и потащился в свою комнатку.