7.
Он позвонил Гале через два дня и пригласил к себе. Он нашел несколько ее стихотворений.
– Жалко, что вы интересуетесь не мной, а только ею, – сказал он, приглашая ее в комнату. – Я ведь вижу. Но ничего, я понимаю. В жизни все очень странно. Мы ведь встретились через нее. Одна красивая женщина ушла и привела вместо себя другую. Спасибо тебе, Инна. Ты всегда была настоящим другом. Ха-ха-ха!
Галя взглянула на него внимательно. Натурально, он был опять пьян.
– Всю мою жизнь происходят такие странные случаи и совпадения. Поэтому я не ревную вас к ней, ведь иначе бы вы не появились... О, не обращайте внимания, я достаточно стар, чтобы ко мне не относиться серьезно – и ко всему, что я говорю. Это мое преимущество. Но я боюсь быть вам скучен.
– Нет, мне все это интересно.
– Что интересно? А-а, болтай, пьяный старик, мели чушь, какое мне дело, – так вы думаете?
– Нет.
– Вы не можете ничего понять. О каких-то вещах я забыл. Например, о своих годах. И вот пришли вы. Вдруг начинаешь думать иначе о своей жизни. Например, можно ли ко мне относиться серьезно, или я уже мумия, и меня можно только изучать? И мне это положение даже нравится – мумии, ха-ха-ха!
– Почему мумии?
– Вы даже не даете себя рисовать. Наш контакт односторонен. Это меня печалит.
– Это не так. Знаете, я сама не пойму все это. Все началось с этого портрета. Все чего-то жду, не то от себя, не то от жизни. Открытия, что ли, какого-то.
– Вот и откройте. Но не обольщайтесь. Я про стихи, ха-ха-ха! Раньше мне они нравились, но вы поглядите, теперь, может быть, это видится иначе. Я прочел, но я не судья. Вообще-то, я очень требователен к стихам. Многие в мое время лезли в поэты, даже я сам пописывал. Потом выросли, огрубели. А поэзия не переносит грубости, даже и довольства. Она должна быть немного инфантильна, вы согласны? Все должно быть немного надломлено, как вообще в творчестве. У нас это все было... Умная была и обещала много, а потом сама все поломала.
– Как поломала?
– Я так считаю. Может быть, ошибаюсь. Но вы прочтите. Лучше домой возьмите. Лучше мы о чем-нибудь другом поговорим. Сколько вам лет?
– Двадцать два.
– Двадцать два. А ее уже восемь лет нету. (Видно, он свыкся, что она умерла.) Хоть сейчас-то она была бы для вас не очень-то интересна. Старуха. Такая дикая, седая старуха.
– Ей было бы около пятидесяти.
– Да? Ну, правильно. Но она рано поседела. Ужасная штука время. Шутка, но печальная. Дело не в годах. Нам тогда тоже было по двадцать. Ах, какое время! О чем-то спорили, пили, читали, даже дрались. Чувствовали себя неограниченно свободными. Битники, художники, сердитые молодые люди!.. Я знал кучу талантливых ребят. Инка была просто красива, вызревала как женщина, потом стала картины писать. Я видел их множество. Странные, как и все у нее. Но будущее было заранее ей закрыто, зарезано, понимаете?
– Нет.
– Как вам объяснить. Она, конечно, необычная женщина, но все же лишь женщина... Не обижайтесь. Вы не феминистка?
– Нет.
– Слава Богу! Вы великолепны, вы нас вдохновляете, но зачем вам самим заниматься искусством? Женщина тогда женщина, когда она, как медсестра – вот в чем она уникальна и от чего получает наибольшее удовлетворение...
– От чего же? – не поняла Галя.
– Ну, дом, быт, любовь. Я говорю страшно обидные вещи, да?
– Нет, вовсе нет. Я подумаю, спасибо.
– Я не о вас, не относите это к себе. Но я никогда не ставил Инку на пьедестал, хотя мне это более с руки, чем вам, согласитесь. Она сама захотела там быть. Это же я ее создал. Да я! Убедил ее, придумал для нее место. Она вздумала бунтовать, полетела в тартарары... Это я виноват...
Он остановился.
– Извините…
Он замолчал, самолично выпил коньяку.
– Простите, – теперь начала Галя. – А как же Галина Серебрякова, Остроумова-Лебедева, Любовь Попова, Удальцова, Розанова…
– Ну да, Наталья Гончарова, Вера Мухина и так далее и так далее… – продолжил он ряд. – Это исключения. И что – они были счастливы?..
– Если человек занимается любимым делом…
– Этого мало. Нужен, увы, еще успех…Я много видел подобных судеб. Немного живости и остроты, немного тщеславия, немного истерики... Из них ничего не вышло. Может быть, потому, что они были здесь? Посмотрите – все, кто здесь что-нибудь сделал, подолгу жили заграницей, в Париже там, в Италии… Разве это случайно? (А Пушкин? – хотела спросить, но не спросила Галя.) Нам надо у них учиться, вобрать эти их идеи, вздохнуть их легкости, чтобы не было у нас этой каменной провинциальности… Она ведь тоже за границу хотела уехать, и вроде какой-то муж уже был, но не доехала почему-то... Смотрю я теперь и думаю: вот все хорошее, что теперь есть – есть и держится на нашем поколении, а иногда, как представлю, чего мы хотели и за что, вообще, много пили, кажется, что погибло оно безвозвратно и бездарно! Ну, ладно, возможно, это возрастной маразм, а я стариком себя не считаю, ха-ха-ха!
Он резко перестал смеяться и как будто задумался о чем-то.
– Хотя возраст все же берет свое, как ни крути. В конце концов, всегда остаешься один. Как доходишь до определенного возраста, так и пропадает охота видеться с кем-то, лезть на рожон. И все чаще меня посещает одна мысль… Родившись, мы воображаем, что так теперь и будет всегда. У нас есть бесконечное время – и мы все успеем. Мы бессмертны, и как все бессмертные – наполняем жизнь мечтаниями о том хорошем, что будет впереди… И вдруг наступает момент, когда понимаешь, что впереди ничего не будет. Ты словно налетаешь на стену. Рушится все привычное мироощущение. Понимаете?
Он взглянул на нее и налил коньяку.
– Хотя пока человек еще не повешен, он может рассчитывать на изменения, правда ведь, ха-ха-ха! С другой стороны: и прежде жизнь не так уж была полна перемен – чтобы сожалеть о потере. Потеря заключается в невозможности мечтать. А в этом было столько сладости! Помечтал – и уже всех победил!.. Или впереди ничего нет, что неизвестно, или: все равно – что бы там ни было. Ясно, что ничего выдающегося...
Он говорил, и словно огромная плита наваливалась на нее. Наверное, это и называется "проклятием существования", роком?
– С другой стороны: вот будет смешно, если потом это и будет считаться каким-то особенным жизненным осуществлением, как вы думаете?
Она кивнула.
– Опыт, спокойствие – единственный смысл возраста. Наверное, я все пытаюсь преодолеть скрытого во мне испуганного ребенка, ха-ха-ха! Вы не думали, что в каждом из нас, даже в старике – до смерти живет испуганный ребенок, нет?
Она отрицательно покачала головой.
– В общем, надо просто принять себя и свое дело, и заниматься им. А там как получится. Может, мне и самому понравится…
Он снова засмеялся, привычно снимая пафос сказанного. Фокусник какой!
– Простите, иногда меня пробивает. Я живу в основном один и поговорить как-то не с кем. Я даже начинаю говорить с собой вслух – просто чтобы слышать человеческий голос, ужас какой, да? Ха-ха-ха! Друзей все меньше… А вы умеете слушать. А пока пишешь – множество всяких мыслей приходит. Простите опять, что жалуюсь, но мне почему-то не страшно предстать перед вами таким, какой я есть.
– Испуганным мальчиком?
– В общем – да! – И он засмеялся. – Но кончим это. Теперь, я вижу, что-то такое происходит. Вы, наверное, лучше знаете. Меня все это интересует. Так ли это, как было у нас, и чем вы кончите? Хотя, кто может это знать? Кажется, что с моим поколением все новаторство кончилось, осталась лишь статистика.
– Я думаю, ваше поколение действительно много сделало. Подспудно даже.
– Верно! В одиночку мы все же шли к своей цели, может быть, немного другой дорогой, чем думали. И не так быстро это все вытравилось из нас. Я думаю, мы много сделали, хотя все как-то не так получилось. Теперь вот вы начали, и, я вижу, все то же самое, вроде те же проблемы, – и враги у нас те же, ха-ха-ха! Это, значит, что-то вроде второго захода... За это надо выпить, обязательно!
И он еще выпил, и стал рассказывать дальше. Как они расстались, у нее был уже новый роман, роман с Галиным отцом, но вдруг они с ностальгическим легкомыслием снова бросились друг к другу, где-то жили, куда-то ездили, а Галин отец тоже где-то жил и ездил – в другом месте, но и их роман не оборвался совсем, и так тянулось много лет, и непонятно как смогла потом все же получиться Галя.
(продолж след.)
