8.
В следующую встречу она спросила, зачем он ее обманул?
– В чем?
– В том, что Инна училась в Строгановке.
– А разве нет? Ну, как же... А, может, я что-то перепутал? Знаете, столько лет прошло. Ах, да, пожалуй, это я говорил про другую девушку, Катеньку Маслову. Тоже, знаете, прелюбопытная история...
– По-моему, вы нарочно меня разыгрывали.
– Нет-нет!.. Ну, может, чуть-чуть. Бессознательно. В жизни должны быть легенды, а?
– Значит, вы склонны к мистификации?
– Чуть-чуть, я ведь художник. Мне хочется все преображать. Да и она сама всем говорила, что училась в Строгановке.
– Зачем, из снобизма?
– Ну, не знаю. Тогда ведь не привечали дилетантов. А мы в заявке на выставку писали: такой-то, такая-то, кончила то-то и то-то. Мы ведь вместе выставлялись, у нас была группа, несколько лет.
– А если бы проверили?
– Ну, вычеркнули бы ее, не посадили же, ха-ха-ха!
– И что, все ей верили, даже художники?
– Ну, глядя на Шагала или зрелого Пикассо, вы же не сомневаетесь, что они могли бы сделать нормальный реалистический портрет. Я тоже иногда примитивизирую свою технику. Все зависит от задачи, которую ставишь. И Шенберг звучит иногда как начальный скрипичный класс. Она работала под примитив, ну и что? Кстати, в конце концов, техника у нее стала вполне терпима. Благодаря чуткому руководству, ха-ха-ха! Вы-то откуда, кстати, узнали?
– Я же говорила, что готовлю выставку, собираю факты.
– Интересно. А я уже представил себе, как читаю в краткой биографии: училась, мол, в Строгановке – и злорадно улыбаюсь.
– Пропал эффект.
– Пропал. Кто же, если не секрет, вам сказал?
– Не важно. Ее мать.
– Ах, старушка жива! Вот бы на нее поглядеть.
– Ну, так поглядите.
– А вы, кажется, обиделись. Напрасно. Я уверен, в жизни должен быть момент легенды, фантазии. А как создаются гениальные биографии? – ха-ха-ха! Вы же сами, кажется, этого хотели. Вот я и постарался.
– Не старайтесь так больше.
– Никогда, обещаю.
– А так красиво рассказывали... Значит, вся эта романтическая история о встрече и рисовании в Новгороде – тоже вымысел?
– Нет. Мы туда ездили, даже несколько раз. Особенно первый был замечательный...
Что же делать, она ему простила. Он все-таки был такой обаятельный человек, и эта его “несерьезность”, наверное, должна была разрушать, по его мнению, гипноз или разницу лет, которая могла действовать на Галю, а, может, и на него самого.
Он не скрывал лет, но и не подчеркивал их. Зато часто рассказывал о бесчисленных горячих попойках, которые устраивали его друзья по прошлому, и ее удивляло, с каким умилением он это вспоминал. Вероятно, сожалел и о людях, и о самом процессе, нынче сильно ограниченном. Теперешние художники отличались большим прагматизмом, и если отрывались, то на короткое время, не чувствуя ни того воодушевления, ни той уверенности в себе и в надежности тех льгот, которые они имеют от ненавистного государства. Она все отчетливее видела их несостоятельность в сравнении с ним, зрелым, опытным, все еще смелым, делающим вещи сознательно и четко. Ориентирующимся на некие незыблемые и первоклассные модели.
Галя рассказала о выставке, на которой была. Где в композицию включались повседневные предметы, оформленные и нет, части интерьера, несущих конструкций... Галя была в восторге. Это было свеже, раньше о такой выставке невозможно было помыслить! Она испытывала профессиональный интерес, рассказывая это. Хотела удивить, может быть, завести.
Станислав поморщился.
– Да, это смешно. Но все это без будущего. Все эти чайники на холсте...
– Почему?
– Слишком просто. Когда-то мне самому нравилось. Теперь вижу – бред.
– Я поняла: вы против использования в живописи чайников. Посуды, в общем. Ножей, вилок (она издевалась)…
– Причем тут вилки? Вы сказали, что вы искусствовед?
– Я имею в виду: внехудожественных элементов. А просто – это не критерий. Гениальное тоже просто.
– Гениальное... кто это сказал?.. Материальный объект более энергетичен, экспрессивен. Он привлекает внимание зрителя. На это и делается расчет – броситься в глаза, разрушить рефлекс глядения, замусоренность глаза. Собственно, мусорят этим дополнительно. И используют все больше – до вытеснения самого холста. Это работа в контексте – очень соблазнительная и опасная работа: усиливать живопись за счет обстановки, реальной, идейной, какой хотите... Можно изобразить стол или этажерку, а можно их выставить. Первое – живопись, второе – инсталляция, хэппенинг или как там эта фигня называется?.. Кажется, Выготский говорил о преодолении материала художественной формой? (Он иногда мог ввернуть такое. На самом деле, вся вторая комната была заставлена книгами.) Живопись воплощает материю нематериальными средствами. Поэтому многое ей удается. В этом специфика и одаренность. Воспроизведение чувства и мира за счет самой реальности – это в лучшем случае декорации театра. Но здесь надо быть другим специалистом и иметь другие материальные возможности. Просто выставленная вещь, этажерка – случайны. Это от нищеты, а не от необходимости, это не есть нечто обязательное. Мы специалисты в живописи, а не в дизайне. И вовсе не знаем, какой эффект произведем на зрителя, почувствует ли он второе дно, настроится ли на то, что нам нужно, или наоборот. На подобной, как вы рассказали, выставке, материальный объект кажется наиболее фальшивым и искусственным. Что-то подобное я читал о настоящем озере у Мейерхольда. Вот попробуйте в настоящий винегрет добавить некоторое количество раскрашенных деревянных кубиков – вот и это то же самое. Смешно, но не съедобно!
Галя молчала. Станислав говорил со страстью, ему не свойственной, и ей было страшно его перебивать – в такой момент он мог нагрубить. Хоть она знала, чем возразить.
– В живом, реальном объекте нет усилия и старания, – продолжал он, – а только в этом художник. Если художник не знает, зачем ему трудиться рисовать бутылку, вместо того, чтобы просто показать ее, выставив на столе, значит, он уже умер и может менять специальность. Художник отвечает на вызов, который бросают вещи – запечатлевая, улавливая их, показывая свою силу над ними. Я могу вас не просто взять и, скажем, разбить, я могу вас обессмертить. Вот в чем власть. А я хочу власти над миром – и имею ее... Ха-ха-ха!
Он примирительно засмеялся. Знакомый прием. Он не обманул Галю. Никогда они еще не говорили так серьезно. Галя видела, что этот корректный Станислав действительно мог ненавидеть – не концепции одни, но и людей, ошибающихся или лгущих в любимом его деле, как он это понимал. Он мог быть серьезным, даже страшным. Абсолютно непримиримым. Это было немного неприятное открытие.
Потом весь вечер он пытался завуалировать это впечатление. Хвалил ее, говорил глупости, смеялся. Без конца заставлял пить чай.
…И все же Галя снова и снова бывала у Станислава. Она не могла скрыть от себя интерес к нему. Он не был молод, но это даже было лучше. Она чувствовала себя спокойнее, поддаваясь его обаянию. А оно у него было несомненно. Он был энергичен, весел, умен, по-своему оригинален. Не взирая на годы, он свободно играл в жизнь, ничего не боясь, никому не завидуя, уверенно и без аффектации делая свои вещи. Он не был убог, как ей сперва показалось. Напротив, он был широк и бескорыстен. Хосты он продавал по дешевке, как котят, или просто дарил – тем, кому они очень нравились. И пусть он чуть-чуть актерствовал, актерство это было забавно, а не грустно.
– Нарисуйте мне что-нибудь. Я с детства люблю смотреть, как люди рисуют, – сказала она ему однажды, когда темы для разговоров были исчерпаны.
– Я нарисую тебя. (Он уже предложил ей перейти на “ты”, но с ее стороны это последствий не имело.)
– Не надо. У меня что-то щекочет внутри, когда меня рисуют. Смешно, правда?
– А тебя много рисовали?
– Когда я занималась в студии, мы рисовали друг друга.
– А-а, мы, значит, коллеги! Ты не говорила. Да, студия, золотое время...
– После школы мне так осточертела музыка, что я решила поступить в художественное училище. Но из меня ничего не вышло.
– И ты забросила живопись?
– Нет, рисую иногда.
– И играешь – музицируешь?
– Нет, совсем нет. Не понимаю, почему я решила, что из меня что-нибудь выйдет? Это ведь очень сложно. Преодолевать, как вы сказали – материал… Тут только с большим талантом. Талант, я теперь вижу, только для этого и нужен.
– Умница, так и есть! Чтобы потом была свобода! И от таланта и от материала.
По одному тому, как он сел, быстро набросал углем контур, положил на колено палитру, да, по одному тому, как он несколько раз коснулся ее кистью, чтобы сделать первые невидимые Гале мазки, от которых в будущей картине не останется следа – она признала, что это настоящий профессионал. От его работы веяло спокойствием, как от работы опытного врача или плотника. Спокойствием и уверенностью, что очень плохо не будет. Качество всегда гарантировано.
Такого спокойствия и уверенности никогда не вызывала манера брата. Тот работал нервно, суетливо, с одержимостью в глазах, словно боялся не успеть. С постоянными ошибками и непопаданиями в цвет, масштаб, и, значит, беспрестанными переделками, переписками, словно Сезанн, который мог выписывать часть сорочки сто пятьдесят сеансов. Но тот был гений (хоть и дилетант). Но и брат был не без таланта. Но тут разница ощущалась сильно.
– Расстегни чуть-чуть платье, я не могу жить в темноте!.. – сказал Станислав, и она сперва не поняла его.
И переход от живописи к личным чувствам тоже был профессионален.
(продолж. след.)