Есть, однако, некоторые моменты, которые не дают признать его учение чисто иудейским. Собственно, некий вопрос вызывает само пророчество о скором конце света: прежде Бог обещал как правило торжество еврейского народа и умножение его, как песок. Первое упоминание Божественного суда, "дня Господня", некоего апокалипсиса – появилось у Иоиля, позднего пророка эллинистической эпохи. Да и этот суд касался других народов – притеснителей Израиля.
Дальше: сомнение вызывает серьезная роль в его учении или, точнее, в том, что мы видим в Новом Завете, отданная Дьяволу или Сатане, фигуре определенно чуждой Ветхому Завету (см. мою отдельную работку на эту тему, метка "Сатана"). Суть сомнения в том, что во всем огромном корпусе Ветхого Завета Сатана упоминается всего три раза и больше не появляется никак и ни под какими обличьями, даже как "лукавый". Ни о каком восстании его на Господа нет и помину.
Что пишет ап. Иоанн в своем Первом Послании: "Кто делает грех, тот от диявола, потому что сначала диавол согрешил. Для сего-то и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела диавола" (3, 8).
Нигде в Писании не сказано ни о каком "диаволе", который согрешил. То есть Сын Божий явился разрушить непонятные дела непонятного диавола. И если в зороастризме "спасители мира" являлись именно за этим, как ни странно, то ветхозаветного Яхве Сатана совершенно не волновал. Его настоящие противники – другие боги, то бишь боги других, враждебных, племен, точнее прежние боги предков самих израильтян, которым они хотели по старинке поклоняться (во Второзаконии они названы "бесами" (32, 17)), и тягу к которым новое жречество в них истребляло. В это время – Яхве еще племенной бог еврейского народа (так и назывался: "Бог Израилев"), обслуживающий идею его, народа, избранности и легитимацию его права на чужие земли. И за грехи народа ответственен не Сатана, но сам народ, мало почитающий или верующий в своего Бога.
Третье: странна сама концепция Царства Небесного и связанный с ним резкий дуализм добра и зла. Дуализм добра и зла, света и тьмы – чужд Ветхому Завету. Библейский Бог говорит о себе: "Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все это" (Ис. 45, 7). Добро в иудаизме понималось как соблюдение его заповедей, а зло – как несоблюдение. Воля человека была абсолютна свободна, любая предопределенность отсутствовала. То же можно сказать по поводу дуалистического и антагонистического деления мира на две сферы: земную, телесную, и духовную, горнюю. Это краеугольные положения иранской мифологии, но никак не еврейского Писания.
Четвертое: нельзя не задать вопрос и об идее вечной жизни, которая на тот исторический момент не была доминирующей в иудейской мысли и стопроцентно канонической тоже. Изначальный иудаизм не знал ни личного воскрешения мертвых, ни посмертной награды: "Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей, ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя?" (Пс. 6, 5-6); "что пользы в крови моей, когда сойду я в могилу? будет ли прах славить Тебя, будет ли возвещать истину Твою?" (там же, 29, 10); "Мы умрем и будем как вода, пролитая на землю, которую нельзя собрать…" (2 Цар. 14, 14). "Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом" (Еккл. 3, 19). Поэтому иерусалимский Первосвященник был (традиционно!) саддукеем, то есть отрицал воскресение.
Поэтому обещание Иисуса воскреснуть после смерти на третий день – беспрецедентно и баснословно даже для Писания, при всех его чудесах… (Надо думать, и срок и воскресение заимствованы из Осии, 6, 2, где говорится не о конкретном человеке, а о племенах Ефрема и Иуды). Полагаю, это "воскресение" понадобилось ученикам чисто технически, ибо мертвый спаситель еврейского народа – никому не нужен. Другое дело – воскресший (по воле Бога!), но тактически исчезнувший, то есть все равно как бы живой. Само собой, параллельно воскресение означало, что все сказанное Иисусом – верно, и что если он сам сумел воскреснуть, то есть победить смерть, то и другим поможет (аргументация Павла).
Пятое: сама идея спасения народа от власти язычников хитро заменяется идеей индивидуального спасения или спасения народа от грехов! (Деян. 5, 31) В этом же ключе искажается идея Мессии, о чем я уже писал. "Исходя из этого, в образе М[ессии] пришлось бы увидеть наносное заимствование… из какого-то чуждого круга мифологем, скорее всего иранского (ср. Саошьянт)…" ("Мифологический словарь", стр. 362). (В иранской мифологии Саошьянт – мессия и эсхатологический спаситель человечества, который вершит страшный суд, истребляет носителей зла, воскрешает праведников, ради чего завершает мировую историю последней искупительной жертвой быка. Одним из этих "спасителей" был Заратуштра. См. там же, стр. 482.)
Шестое и, конечно, самое важное: самопризнание себя буквальным Сыном Бога, и, собственно, равным Богу в праве отпускать грехи и раздавать ключи от Царствия Небесного. Подобные утверждения были непростительным перебором для нормальных иудеев: "И еще более искали убить Его Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу" (Ин. 5, 18). Без этой фанаберии Иисус вполне мог бы иметь менее драматическую судьбу и занять почетное место одного из поздних иудейских пророков, а самих христиан ждала бы история мандеев или лишь чуть более славная.
При этом, так смело раздавая обещания последователям и распоряжаясь в Царствии Небесном как в собственной вотчине, он не может обещать ученикам точного, удостоверенного билетом, места на райской поляне: "Но дать сесть у Меня по правую сторону и по левую – не от Меня зависит, но кому уготовано Отцом Моим" (Мф. 20, 23).
Седьмым "еретическим" моментом я назвал бы призывы (особенно многочисленные в самом неиудейском евангелие от Иоанна) есть плоть и пить кровь Бога, который потом еще и воскреснет (и воскресит других). Бог, приносящий себя в жертву и еще съедаемый до кучи, – идея невероятно древняя, много древнее самого иудаизма. В науке подобное явление называется теофагия, "богопоедание" – и практиковалось у всех народов, у которых были жертвоприношения (а они были у всех). Ибо жертвенное животное – это вовсе не обязательно замена человеческой жертвы, но – сам бог, принявший форму животного, когда-то бывший этим животным или чья ипостась заключалась в этом животном. У греков сотрапеза с богом практиковалась, например, в Асклепионе – перед ночной лечебной встречей с богом врачевания.
Суть действия – чисто магическая: поедая тело жертвы, человек приобщался ее свойств. Этим и объясняется древний каннибализм: поедали лучших, а не кого попало ради утоления голода. И то, что теофагия проникла в новую религию – факт очень любопытный и нуждающийся в дополнительном осмыслении.
Концепция же воскресения, очевидно, восходит к мифам об умирающем и воскресающем звере древних охотников, кормильце племени. В пастушеско-земледельческое время концепция преобразовалась в миф об умирающем и воскресающем боге. Подобные архаические религиозные представления были у египтян (Осирис), у греков (Дионис-Загрей), у персов (жертвоприношение Митрой самого себя под видом быка), у шумеров (Иннана, аккадская Иштар), у "домоисеевых" семитов (Балу), у индусов (Вишну-Кришна) – но были совершенно чужды Писанию иудеев. Особенно дик был призыв "пить кровь", конечно! Ибо известно, как относились древние евреи к крови.
В общем, Евангелия и Новый Завет остаются книгами кричащих и совершенно непримиримых противоречий. И фактом является то, что иудеи не соблазнились ни надерганными из Писания "доказательствами", ни щедрыми обещаниями нового эксцентрического пророка – и Иисуса не приняли. Хотя повторю, что титул "мессия-христос", как и "сын Бога" – наименование Иисуса молвой, подтвержденное им самим на суде Синедриона, – могло правильно пониматься современниками как просто царский титул. Отсюда и знаменитое "Царь Иудейский", самозванство, которое и вменил ему в единственную (!) вину Пилат. Впрочем, подобное прегрешение было усилено самим Иисусом важной добавкой: "даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных" (Мф. 26, 64; Мк. 14, 62). "Одесную силы" – очевидно значило, что одесную Бога, а по облакам в иудейской традиции ходил лишь сам Бог! Вот это уже являлось для Синедриона чистым богохульством, виной, гораздо хуже первой, как я это понимаю.
В противовес практически всем мифологиям – у Яхве нет отца, нет генеалогии, нет биографии, нет семейной истории или истории его побед над врагами, потому что и настоящего соперника у него нет (чьими кознями можно объяснить мировое зло). Нет у него и жены.
Суть иудаизма можно выразить в том, что жена Яхве – это народ Израиля. Яхве "женат" на своем племени, поэтому ревнив к нему, как муж к своей жене: "Судитесь с вашей матерью, судитесь; ибо она не жена Моя, и Я не муж ее; пусть она удалит блуд от лица своего и прелюбодеяние от грудей своих…" (Осия, 2, 2). Чтобы ни у кого не было сомнения, кто эта "мать" и отвергаемая "жена" – чуть ниже пророк пишет: "…и она будет петь там, как во дни юности своей и как в день выхода своего из земли Египетской. И будет в этот день, говорит Господь, ты будешь в это день звать Меня "муж мой", и не будешь более звать Меня: "Ваали" [Господин мой]... И обручу тебя Мне навек…" (2, 15-16 и 19). И у Исайи: "Возвеселись, неплодная…Ибо Творец твой есть супруг твой, Господь Саваоф – имя Его" (Ис. 54, 1 и 5). О том же у Захарии: "Ликуй и веселись, дщерь Сиона! Ибо вот, Я приду и поселюсь посреди тебя, говорит Господь", (2, 10). Или у Иеремии: "Я снова устрою тебя и ты будешь устроена, дева Израиля… (31, 4). (У меня даже родился соблазн понять в этом духе "Песнь песней", но это, пожалуй, слишком смело.)
Однако чаще всего в Писании этот момент (замужества) завуалирован понятием "сын": "Когда Израиль был юн, я любил его и из Египта вызвал сына Моего" (Осия, 11, 1). Поэтому и крипто-жена, и единственный "сын Бога" – это израильский народ. И не надо тут ничего выдумывать.
И когда Псалмопевец говорит, что нет никого, кто не увидел бы могилы (48, 9), и при этом утверждает, что "Ты… не дашь святому Твоему увидеть тление" (15, 10), – то очевидно, что разговор тут снова о племени. Ибо если "святой" – это Давид, кому приписаны псалмы, то он благополучно умер (на что указал и Павел в "Деяниях").
Поэтому и не поднимается в Писании вопрос о спасении, бессмертии отдельного человека (индивидуальной эсхатологии) – но лишь всего племени. Бессмертен не индивидуум, но народ.
Вот эту ревность Бога к человеку как к "жене" (ну, или к "сыну" на худой конец) – и позаимствовало христианство из иудаизма, как, наверное, ничто другое.
Идея умершего и воскресшего бога, чуждая иудаизму, была напротив близка греко-римскому миру: упомянутый Дионис-Загрей, Аполлон, сходящий в Аид, Гиацинт, Адонис, Персефона, Геракл (герой-полубог и бог впоследствии), отчасти Аттис, Осирис (через популярный в греко-римском мире культ Исиды). Так же надо вспомнить о героях и смертных, ставших после смерти полубогами или богами на Олимпе (Геракл, Ганимед)… Вообще, схождение богов людям и даже служба у них (как служба Аполлона и Посейдона в образе смертных у троянского царя Лаомедонта или Аполлона в виде пастуха у царя Адмета) – все это нормальные реалии греческой мифологии. Знакома была грекам и идея "смертных" ипостасей бога (Асклепий, кстати – воскресавший мертвых, и Кипарис – ипостаси Аполлона). И именно у греков мертвые иногда возвращались из Аида.
За воскресшего бога, несущего своего учение всему миру, а вовсе не иудеям, Иисуса первым признал Павел, – потерпевший фиаско в проповеди нового учения среди единоплеменников в Коринфе (скорее всего потому, что, в отличие от греков, они лучше знали и понимали собственное Писание). Тогда ему в голову и пришла богатая идея сделать Христа – богом для язычников, по модели многих других восточных богов, очень популярной в то время. Так в наше время весь патентованный мистический свет поступает на Запад из Индии. Дело моды.
Другое дело, что и у Павла, как я писал, не все так ясно с божественностью Христа. Он нигде не ставит равенства между Богом или Богом Отцом – и Сыном, то есть Иисусом Христом. Вроде он и велик, но все же не Бог в иудейском смысле слова. Однако греки могли не понять всех этих тонкостей.
Все бы ничего, но проблема легитимности Христа и всего его учения все равно остается. Потому что в русле той метафизической традиции, в которой он появился, – он не признан за того, кем себя считал (осуществителем пророчеств, освободителем, спасителем, помазанником-царем, уж не говоря – Богом!). И кем его считают христиане, к той традиции вообще не имеющие отношения.
В этом смысле парадоксально христианское понимание термина "спаситель" по отношению к Христу. С точки зрения иудеев он мог быть спасителем лишь как освободитель Израиля от римлян, язычников и иноверцев. Это идея сохранена даже в "Деяниях": "Не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю?", (1, 6) – то есть выполнишь главную функцию Мессии. Христиане-неевреи, не поняв этой идеи или посчитав ее неинтересной для себя, приписали Христу совершенно бредовую миссию – спасителя от первородного греха! Сами выдумали неизвестный грех – и сами нашли для него спасителя. Он же – "искупитель". Как бы ни был свиреп иудейский Бог – он не распространял вину родителей на детей столь надолго.
Да и как мог Иисус "спасти" человечество от первородного греха? Своей смертью? Так ведь он и не умер. И мучения его были не бог весть какие… Во всяком случае, не такие долгие: даже Пилат удивился, как быстро он умер (Мк. 15, 44). Люди подвергались, в том числе и стараниями христиан, гораздо более мучительным мучениям.
В "Деяниях" сказано, что "ради Него (Иисуса, – Песс.) возвещается вам (антиохийским евреям, – Песс.) прощение грехов, и во всем том, в чем вы не могли оправдаться законом Моисеевым, оправдается Им всякий верующий" (Деян. 13, 38-39).
Тут возникает сразу много вопросов. Во-первых: кто возвестил и кто гарантировал все эти немыслимые блага? Во-вторых: непонятны все эти разговоры о грехах. Ибо грехи могут быть лишь в рамках некой религиозно-моральной системы, где они зафиксированы, и нарушение их чем-то грозит (в иудейской системе нарушение грозило вполне земными карами, типа смерти). Если же нарушение грозит карами потусторонними, то сперва надо договориться, что у нас одинаковые представления о потустороннем, например: что мы вообще признаем его существование. В-третьих, как продолжение во-вторых: если грехи были зафиксированы через нормы моисеева закона, то невозможно оправдаться в них через что-то, с ним не связанное. Иначе это уже просто не грехи, тогда в них и оправдываться нечего. Тогда следует предложить взамен другой закон и другие нормы. Они и были предложены, и суть их – в аскезе, отрицании мира и ожидании скорого его конца – и уверенности, что те, кто будет верить в воскресшего Иисуса – отлично устроятся после смерти.
И тут время поговорить подробнее о загадочной для меня сути явления Иисуса Христа с точки зрения христианства. Догматический смысл истории состоит примерно в следующем: до его прихода люди, несмотря на все старания и страдания, были обречены автоматически попасть в ад (по закону Первородного греха, не ими совершенного), а после – имеют шанс "спастись" (ибо грех смыт водой крещения и кровью распятия)…
По Иоанну Богослову – Иисус (Сын и Праведник) – есть умилостивитель за грехи мира (1Ин. 4, 10). То есть Иисус будет умилостивлять своего грозного Отца за человека. (А раньше где он был, почему только теперь? – Это мы узнаем из Павла, и об этом ниже.)
Вообще, главные положения христианской догматики содержаться уже в его (Иоанна) "Первом Соборном Послании". Первое: Иисус Христос – Сын Божий, и Бог послал Сына, Иисуса Христа, Спасителем мира. Заодно он взял все грехи.
Второе: догмат о Троице. "Ибо трое свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святой Дух; и Сии три суть едино" (5, 8). Свидетельствуют эти трое, собственно, все о том же: что Иисус есть Христос и рожден от Бога. Но тут надо помнить, что Слово, как мы знаем из первых строк Евангелия от Иоанна – вовсе не Христос, но, скорее, типичная "гностическая" ипостась Бога: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". (Любопытно то, что титул Ахурамазды – "вездесущее слово".)
Третья догма (придуманная, очевидно, и до него): что верующий в Сына Божия (Иисуса Христа) – имеет жизнь вечную. Не верующий, соответственно, не имеет.
Однако, удивительно, но у апостола нет ни полслова о воскресении Иисуса! Вот этот догмат ему абсолютно не близок и не требуется. У Иоанна верующие переходят от смерти к жизни – лишь потому, что любят братьев (3, 14).
Нет ничего о воскресении и у Иакова. И у Иуды. Воскресение появляется в "Первом Соборном Послании ап. Петра"… Но действительно ли от Петра оно? По духу оно совершенно павликианское и все идеи там Павловы. Странно не услышать ни одного "нового", какого-нибудь специфического слова, живой картинки от человека, который проходил с Иисусом несколько лет и был первым его учеником! Во "Втором Соборном Послании ап. Петра" автор вообще откровенно ориентируется на писания Павла и сам говорит об этом.
Поэтому стоит обратиться напрямую к текстам творца идеи воскресения.
По Павлу смысл пришествия Иисуса Христа – в примирении человека с Богом (Рим. 5,11), и что Бог распятием и воскресением Своего Сына – простил людям все грехи (Гал. 2, 12-13). По нему выходит, что Иисус стал кровавой жертвой, которую человечество (причем в равной степени иудеи и эллины) предложило Богу в искупление своих грехов. Идея искупительной жертвы – стара и традиционна для всех религий и для иудаизма в частности. Но тут в жертву был принесен Сын Бога, как именует его Павел и евангелисты. То есть люди предложили Богу лучшее, что у них есть, что он сам же им дал.
Тут какая-то нелепость. Если Иисус как бы и не человек, а Сын Бога, даже "единородный" (по Иоанну), то есть буквальный, то нельзя отдать чужое как свое и искупать тем, что тебе не принадлежит (да и не было оценено как что-то ценное). Более того: люди убили этого Сына не в качестве жертвы, а из ненависти. Где же здесь заслуга? Метафора Павла хромает. Причем по Павлу сам Бог предложил Иисуса в жертву умилостивления своего (Рим. 3, 25 и 2 Кор. 5, 18).
То, что безгрешные и непорочные всегда выбирались в жертву за грех – тут-то логика есть. Племя жертвовало лучшим – чтобы подкупить богов. Но в данном случае перед нами явная бессмыслица: жертва приносится Богом, а не Богу! А Бог-то, по идее, ни в чем не виноват (иудейский Бог никогда ни в чем не виноват). То есть Бог через смерть Своего Сына примирил людей с собой. Примирил себя с убийцами Своего Сына – через его же смерть… Как умертвив сына Бога – люди могли примириться с ним?! И почему кровь Христа – оправдание для грешников (Рим. 5, 9): хоть убей – не понимаю этой логики!
Но Павел сам мучительно ищет ее. Кажется, он первый вспомнил об Адаме, до этого вовсе не упоминавшегося в Писании после сцен сотворения мира (и это понятно, потому что все эти сцены были сочинены задним числом уже после Вавилонского пленения). Вспомнил для того, чтобы определить смысл явления Иисуса Христа: преступление одного, Адама, стало преступлением (и осуждением) многих – и за это подверглись они смерти. Аналогично и благодать Божия через Иисуса Христа избавит всех от этого преступления и смерти.
До какого извращения справедливости надо дойти, чтобы выдумать такое! Из-за одного все, даже те, кто верил в Бога, наказаны смертью, и из-за одного же, при условии веры в него (Иисуса Христа) – все спасены от смерти (во всяком случае, в некотором царстве не от мира сего). То есть все человечество – просто мусор, пешки в игре в лучшем случае двух игроков: Бога и Иисуса Христа – ибо Адам тоже пешка. И своей смертью он почему-то не мог искупить свой грех, а насколько все было бы проще! Павел взял этиологический миф, объясняющий происхождение смерти (подобные мифы были у всех народов), – и создал на его основе теологический догмат!
Не то чтобы он хитрил, просто сознание и учение Павла целиком магично. Христос – искупительная жертва за грех, крестившиеся в Христа и соединившиеся с ним в смерти "должны быть соединены и подобием воскресения" (Рим. 6, 5, курсив мой, Песс). Леви Брюль назвал бы данный механизм партиципацией: взяв часть свойств священного животного – мы становимся самим священным животным. На этом же приеме основана симпатическая магия. Этот же момент отражен в христианской евхаристии-богопоедании. Древнееврейское окропление кровью, полагаю, происходит из этой же идеи.
Боюсь только, что за "подобием" смерти будет и "подобие" воскресения. Вообще же, логика Павла, утверждающего, что мы веруем, что если мы умрем с Христом – то и жить будем с ним (Рим. 6, 8-9) напоминает поведение царя из русской сказки, который, увидев, что Иван, прыгнув в котел с кипятком, не умер, а лишь стал прекрасней, – ожидая аналогичного результата прыгнул следом – и натурально сварился. А ведь говорили древние римляне: что позволено Юпитеру, не позволено быку. На мой взгляд, доводы Павла из того же разряда.
То, что Бог – за христиан, Павел усматривает в том, что Бог за них не пощадил Сына Своего. Поэтому уж после такого дара – дарует и все остальное (Рим. 8, 32). Опять извращенная логика: если хозяин виноградника послал к виноградарям своего сына, а они его убили, то потом он, естественно, пошлет им мешок золота и воцарит наравне с убитым сыном. Конечно, Бог послал сына не к христианам, а к людям. И люди-то его и убили. И, если использовать притчу о виноградарях за образец, то виноградарей ждет совсем иной конец (Лк. 20, 16).
Но, главное, Павел трактует данное отцовство/сыновство совершенно по аналогии с земным отцом и сыном, то есть по образцу земной любви реального отца к реальному сыну. Но в ситуации внематериального Бога и до некоторой степени спиритуального Сына – трактовать так – совершенно не корректно. Земной отец, лишаясь сына, – лишается его навсегда. Небесный отец, вольный воскрешать, который вообще живет со своим вечным Сыном совсем в других сферах – ничего не теряет. Так режиссер ничего не теряет, "убивая" одного из своих актеров в одной из сцен фильма или спектакля.
Суть явления Христа в трактовке Павла можно до определенной степени понять из "Послания к евреям". Был первый завет, установленный Богом до времени, и воплощен он был в законе Моисея и в установлениях о богослужении, скинии, всех этих золотых кадильницах и принесении жертв за грех неведения народа. Но новый Первосвященник, Христос, пришел с нерукотворной скинией и обрядами, относящимся не до плоти, но до духа (Евр. гл. 9).
Вероятность какого-то нового завета, кроме Моисеева, – утверждение весьма скандальное. Однако Павел ссылается на пророка Иеремию: "Вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет, не такой завет, который Я заключил с отцами их в тот день, когда взял их за руку, чтобы вывести их из земли Египетской; тот завет Мой они нарушили, хоть Я остался в союзе с ними…" (Иер. 31, 31-32). Но эта трактовка очень вольная. Достаточно почитать Иеремию, чтобы понять, что говорится у него не о Моисеевом завете, а о "частном" завете Бога со своим народом, да и надо чувствовать разницу, между "заветом" и "законом". Первый завет утвердил Бог с Авраамом и потом много раз подтверждал и возобновлял. И тот завет, о котором говорит Иеремия – из того же ряда: "Так говорит Господь: если завета Моего о дне и ночи и уставов неба и земли Я не утвердил, то и племя Иакова и Давида, раба Моего, отвергну…" (Иер. 33, 25-26). А то, что Бог объявил евреям на Синае через Моисея – было именно законом, теологической "конституцией" евреев, и отменять его никто не вправе. Павел же атаку свою сосредоточил именно на законе, а не завете, поэтому ссылки его на Иеремию совершенно напрасны.
"Без пролития крови не бывает прощения", – пишет Павел, ссылаясь на еврейский обряд очищения кровью, и тем объясняя необходимость принесения Иисусом Христом самого себя в жертву (за народ) (Евр. 11, 22). Но если кровь тельцов и могла быть угодна Богу (хотя и то не всегда), то уж как может быть угодна кровь собственного сына?!
И дальше следует, собственно, самое интересное. Продолжая сравнение Христа со священником, приносящим жертвы, он пишет: "Ибо Христос вошел не в рукотворное святилище… и не для того, чтобы многократно приносить Себя… иначе Ему надлежало многократно страдать от начала мира; Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею" (9, 24-26). То есть он очистил грешников своей кровью перед концом мира, поэтому пришел именно теперь, а не раньше и не позже. Второго самопожертвования не понадобится, как в обычных жертвоприношениях, потому что ничего больше и не будет и никто не успеет опять согрешить.
Перед нами новое доказательство, что христианство имеет смысл лишь как учение о ближайшем конце света, при жизни Павла и апостолов, и никакого другого смысла не имеет! И именно поэтому на раннем этапе оно завоевало стольких последователей, а не из-за обаяния пророка или свежести его идей (все "чудеса" я, как рационалист, отрицаю скопом).
Собственно, об этом скорейшем конце многократно сказано и в Евангелиях, и в посланиях, лень даже цитировать. Ограничусь всем известным: "и какой же признак Твоего пришествия и кончины века?... <перечисление признаков и ужасов> Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет" (Мф. гл. 24). Что конец света ожидался со дня на день подтверждает и "Первое Послание Фессалоникийцам", в котором Павел полагал, что он с единоверцами будет на этот момент жив (4, 17). "Еще немного, очень немного, и Грядущий придет и не умедлит" (Евр. 10, 37).
Очевидно, что ожидание конца света с последующим воскресением в лучшей юдоли было модным поветрием того времени. Учение об индивидуальном посмертном "спасении" можно найти уже у Платона ("Федон"). Несомненно, что за последующие века идея лишь укрепилась.
Понятно, что не Павел выдумал эту индивидуальную эсхатологию и вражду к земной жизни, отрицание ее в пользу жизни потусторонней и посмертной. Подобные взгляды имеются и у ап. Иоанна: "весь мир лежит во зле" (1 Ин. 5, 19) и "Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет люби Отчей" (там же, 2, 15). Да и чего его любить, когда на дворе "последнее время" (там же, 2, 18)? Это корреспондируется с "Дружба с миром есть вражда против Бога" у Иакова (4, 4). И эти взгляды коренятся в учении самого Иисуса: "если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, и притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником" (Лк. 14, 26, выделено мной, – Песс.). И проповедь Павла развивалась в том же русле: те, кто со Христом, "умерли для стихий мира" (Кол. 2, 20), "О горнем помышляйте, а не о земном. Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге" (Кол. 3, 2-3, выделено мной, – Песс.)! "Наше жительство на небесах" (Флп. 3, 20).
Павел утверждает, что человек спасется не законом, как обещал Моисей, – а спасется тем, что верит, что Бог воскресил Иисуса Христа из мертвых. Воскресение – вообще главный пункт учения Павла: "Если Христос не воскрес – то вера наша тщетна" (Рим. 15, 14).
Тут, само собой, путаница: во-первых, Моисей ничего о спасении для будущей жизни не обещал. Он говорил только об этой жизни, Павел же говорит о мифической будущей жизни. Во-вторых, Моисей считал, что человеку важно остаться живым в этой жизни – и давал законы, которые помогают ему в этом и угодны Богу, который легитимирует их. Павлу наплевать на эту жизнь и этот мир: все плотское, то есть человеческое – для него вражда против Бога (Рим. 8, 7, вообще вся эта глава).
Однако хочется спросить: а от кого этот мир, как не от Бога? И зачем он создал мир, в котором все – лишь "похоть плоти и гордость житейская"? Из Писания этого никак не объяснить. Вообще не объяснить без злого Демиурга и дурного брата-близнеца Бога. То есть согрешившего Дьявола, о котором пишет Иоанн (3. 8). Об этом же у Петра: "Ибо если Бог ангелов согрешивших не пощадил…" (2 Пет. 2, 4). Только к иудаизму это не имеет отношения. И здесь мы снова упираемся в проблему легитимации или, скорее, происхождения христианства.
(окончание следует)