Матильда (14)

– Привет, Матильда, – сказал Джон открывшей дверь девушке. – У тебя, знаю, бездник, хоть ты и не приглашала. Вот, – он протянул ей небольшую картинку. – Это не моя, моего деда. Ей лет пятьдесят.

Девушка взяла подарок молча, не поблагодарив, не улыбнувшись. Квартира прямо от коридора была заполнена стеллажами с книгами до потолка. Ветхий шкаф, плотный душный запах старого жилья. 

– А где перента?

– Я упросила их пойти в гости. Скоро придут, звонили уже. Тактичные.

– А дед?

– На даче.

– Везет.

Помолчали.

– Чего не звонишь? – спросил ее Джон.

– А ты?

– Я звоню, тебя вроде все время нет.

– А ты есть? Тебя же тоже дома не бывает.

– А ты откуда знаешь?

– Чувствую.

– Сильна ты чувствовать, однако, – возразил Джон с досадой. – Это Дятел, – представил его Джон. – Полезная птица.

Девушка на этот раз усмехнулась.

– Ты взялся меня забавлять? Поздновато, я бы сказала.

– Поздновато? – он помолчал, не зная, что ответить. – Слышал, тут Стрейнджер? Еще не разошлись?

– Нет, кое кто остался.

– Вот хочу пионера представить.

Девушка повернулась и ушла на кухню.

– Это моя бывшая герла. Не может мне простить, – полушепотом сказал Джон. – Думал вовсе не идти, да охота взяла с чуваками потреньдеть.

По квартире бегал маленький ребенок, что было странно для такого позднего часа. Никто им специально не занимался, и он не страдал от этого. Джон взял его на руки и стал кидать в потолок. Матильда ревниво смотрела на это с кухни. Дятел почему-то подумал, что ребенок имеет к Джону отношение. Предположение, как потом выяснилось, было ошибочное.

В самой дальней комнате этой огромной квартиры гремела музыка, стоял столбом сигаретный дым, уплывающий через открытую на балкон дверь. За нищенски накрытым столом без ножек сидело человек пять или шесть, менов и герлов, и оживленно спичили. Помахали вновь прибывшим руками, собрали на одну тарелку какие-то оставшиеся крошки. Вино было представлено пустыми бутылками. Правда, кто-то уже предлагал перейти на альтернативное топливо.

– …Иду я домой, первый час ночи, а у гаражей сторож лопатой ковыряется. Ну, увидел и начал: почему я такой, и что же это у меня за мода? Не сказал, что она устарела, как обычно, а что, мол, панки и металлисты нас перещеголяли. "Ну, это смотря в чем", – возражаю. "А у тебя что за стиль? – спрашивает. – Ходить бедно?" "Нет, – отвечаю, – ходить красиво!"

– Но мы ведь действительно бедны, – сказала одна герла.

– Мы сделались бедными, ставши свободными. Это рабы богаты. У нас хватит смелости ходить черте как. Кстати, этот мой сторож во все врубался, сам, говорит, был à la Тарзан в молодости, тоже "длинные" волосы носил и галстук до пупка. Это он первый произнес слово хиппи.

Говорящий и был Стрейнджер: субтильный невысокий парень, самый старший здесь, с сухим изможденным лицом. Годы отразились на нем, как на старом воине.

– Чуваки, перед вами тип, который месяц прожил в землянке, совершенно добровольно, – представил Джон Дятла, как диковинку. – Крутейший подвижник и аскет.

Дятел покраснел. Совершенно незаслуженная слава.

– Ну и что, а я два месяца жил на Гауе в палатке, – сказал один парень. – Дожди лили, страсть. Я бы предпочел землянку.

– Ты просто так жил, а он идейно!

– Я тоже идейно! Нас менты винтили!

– Не, чувак, ты в компании, а он совершенно один жил, как Аввакум в яме. Сам до всего дошел, с хиппами только вчера познакомился.

– И чего делал там в землянке?

– Думал, – сказал Дятел. – Читал.

– А книги откуда?

– У меня были, а потом там в поселке, рядом с которым я жил, книжный магазинчик был. Там неплохие книжки иногда продавались.

– Ну, это ты комфортно жил. А чего бросил?

– Я понял, что могу так. Ну, и по людям соскучился, – улыбнулся он.

– А теперь чего делать собираешься?

– Может, в институт поступлю.

– Это не круто.

– Главное, не так просто.

– Я знаю. Ну, не удастся, куда-нибудь работать устроюсь. Мне теперь все равно. Там, в землянке, хорошо было, только одиноко.

Стрейнджер, все это время молчавший и с улыбкой посматривающий на Дятла, вдруг спросил:

– Ты что, последователь Толстого?

Дятел опять покраснел.

– Ну, я уважаю взгляды этого писателя.

– Как ты догадался? – посмотрел на Стрейнджера Джон.

– Это же Толстой говорил, что человеку нужно лишь две сажени земли. Вот он буквально и исполнил.

– Ну что, правильно, – поддакнули чуваки.

– А Чехов на это Толстому возразил, что две сажени нужны лишь мертвому, а человеку нужна вся земля.

– Тоже верно.

– А я бы пожила так, – вдруг сказала Матильда. – Мне не нужно всей земли. Скорее мне нужен хороший человек или несколько. Одному в этом мире действительно скучно. И страшно.

Все удивленно посмотрели на нее, засмеялись.

– Лишь бы не работать, – съязвил кто-то.

– Нет, мы не трудолюбивы, – кивнул Стрейнджер. – Но и не монахи. Мы сластены, эпикурейцы и гедонисты. Мы достаточно больны, чтобы чувствовать нужные вибрации…

– Приходы чувствовать! – снова съязвил кто-то.

Разговор расслоился.

– …В Кутаиси у Сенди есть друзья, можно будет занайтать, – говорил один кид Джону.

– Главное до моря добраться, а там уж разберемся, – отвечал тот.

– Свобода, независимость были придуманы "буржуазией", равенство – было придумано "буржуазией", служение и альтруизм были придуманы ею же, – тем временем вещал Стрейнджер. – И за это за все она превратилась сейчас в бранную кличку, которой зачуханные пролы награждают своих перевешанных освободителей, козлы!

– …Влезаем мы всей толпой в троллейбус на Невском, – говорил человек по имени Федор, – а Янка читает объявление для пассажиров и переводит его на сленг: "Коцайте тикета, пипл, коцайте тикета. Непрокоцанный тикет – дикий стрем, коцанный тикет сканает за отмазку. За непрокоцанный тикет – штраф: три вана".

Все дружно грохнули.

Звонок в дверь.

– Менты? – Звучало скорее весело. – Давай их сюда!

Но это были двое новых влосатых: молодой невысокой парень по имени Володя, недавно приехавший из Киева, и его здешний приятель Олег, молодой прыщавый юноша с еще небольшим хаерком.

– Странно, что я вас встретил, – сказал Антон, выпив полкружки чаю.

– Совсем не странно, – возразил Стрейнджер, отвлекшись от разговора. – Жизнь – это центрифуга, и все крутятся-крутятся и собираются в одном месте, им подобающем.

– Вот именно, – говорит Олег.

– Что: вот именно?

– Да так. Вот, у него спроси, – кивает он на Володю.

– И спросим. Что спросить-то? Как Москва?

– А чего? Я думал: Москва-Москва! А Москва ваша маленькая и бестолковая, – пробурчал молодой Володя.

– А в Киеве лучше?

– Тоже говно. Я думал, московская Система – это круто! Но пока не вижу.

– А давно смотришь?

– Две недели уже.

– А-а…

– Ну, может, чуваку со стороны виднее… Мой приятель Женя-фотограф зовет всех в Оптину ехать, грехи замаливать, – сказал Стрейнджер.

– Какие грехи?

– Ну, что траву курим, живем не венчанными, не исповедуемся, в церковь редко ходим, не по православному, в общем, живем.

– А что в Бога не веруем – не говорил? – спросил кто-то.

– Я бы про себя такого не сказал, – возразил Стрейнджер.

– Нет, я тоже верю, только вот молиться в церкви – как-то не того…

– Тургенев определял молитву, как просьбу к Богу, чтобы дважды два не было четыре, – говорит Фокс, тонкий, нервный парень. В нем тоже было что-то аскетическое и надломленное. Волосы после дурки коротко стрижены. – Люди с ума сходят, думают: истина так просто открывается.

– Завидую я дуракам.

– У дурака должна быть хорошая память, чтобы помнить все готовые ответы.

– Тут их много, поэтому совок еще существует.

– Советская идея не так плоха, – возразил Фокс.

– Ну, сказал! – воскликнули все.

– Просто здесь у слова "советский" нет никакого реального смысла. Врубитесь: оно не происходит от слова "совет", потому что тут никто не дает советов, а приказывает и распоряжается. Это слово – самозванец, которое сто лет правит от чужого имени. Этих словесных монстров Сергий Булгаков назвал "богомерзкие совдепы".

– Точняк!

– Один журналист меня распрашивал-распрашивал про хиппарей, ну, что мы приносим в Систему все, что можем, а берем из нее все, что нам нужно, а потом говорит с удивлением: "Значит, вы уже живете при коммунизме. А все вас называют тунеядцами и демагогами", – сообщил Федор.

– Ха-ха-ха!

– Так хочется чего-нибудь хорошего! – воскликнула Матильда.

– Травы покурить?

– Да ну тебя! Вот человек жил в своей пещере, – вспомнила Матильда, глядя на Дятла. – Его можно уважать. А мы все время говорим про государство – и живем в нем.

– И что ты предлагаешь?

– Надо все бросить и жить в коммуне… Хотя бы.

– Все коммуны разваливаются из-за женщин, – мрачно сказал человек по имени Сталкер, высокий черноволосый тип.

– Ну, коне-ечно! – язвительно протянула Матильда.

– Это почему же? – спросила стрейнджерова Оля.

– Все ссорятся из-за них.

– Это тебе так кажется, что из-за них, – сказал Стрейнджер. – А мне кажется, что в коммуне всегда оседает куча левого пипла, который вообще ни хрена не хочет делать – так: перезимовать – и на юга. Ну, может, на гитарке сыграет, песенку споет. Телегу смешную прогонит. Но хавчик приготовить, посуду помыть или хотя бы хлеба принести – это другие! Зато они умеют всегда надыбать травы. В этом они мастера.

– Это не мало!

– Но все же герлы это, правда, слабое место, – согласился Фокс.

– Что значит: слабое место! – взвилась Матильда. – Ты по собственному опыту говоришь?

– Знаешь, я официально женат на матери своего френда – и у нас отличные отношения.

– С кем?

– С обоими.

– Круто!

– В коммуне надо жить так, чтобы твоя герла любила всех твоих любовниц, потому что они достойные женщины и ее подруги. Плохих он не выберет, – вещал Сталкер.

– А она?

– Это все в теории! А на деле?!

– Мы не в Калифорнии, пипл, у нас, даже у хиппей, патриархальные предрассудки.

– Нет у меня предрассудков!

– А у меня есть!

– То тесть, фак-сейшн отменяется?!..

– Ну, как тебе здесь? – спросил Джон.

Дятел благодарно кивнул. Стрейнджер с иронией посмотрел на него.

– Не, все фуфло! Много разговоров, а настоящей любви очень мало. Вообще, мало настоящих вещей. Меня, честно сказать, уже задолбало…

– Точняк! – воскликнул Олег. – Вот говорят, какие системные люди клевые, а нас Боб с флета согнал. Говорит: от нас пользы нет. А какая от него самого польза? Только та, что флэт его…

– Ты на свой флэт всех пускать будешь?

– Если вам негде найтать… – начала Матильда.

– А мне Ник чуть в глаз не дал. Напился, козел, и давай прифакиваться: еврей я или не еврей? Вокруг куча пипла – и никто не помог. Все лишь ржут, с Ником никто связываться не хочет, – продолжал Вова.

– Ник этот всех достал! – шипит Джон.

– Гниет Система! – сказал Олег. – Все уторчаны и всем все пофигу.  Я думал, в Системе нет авторитетов, а все только и слушают: что тот сказал, что этот сказал. Кто олдовее, тот и круче…

– Я понял, что вы обломаны, – перебил его Стрейнджер. – И что: вы ждете, что мы вам тут предоставим какие-то льготы, как Брежнев, чтобы вам в Системе легче жить стало?

– Нет! – хором ответили двое.

– Вы сами это выбрали, никто вас сюда не тащил. На олдовых вы можете забить, вас за это из Системы никто не выгонит. Если она вам за чем-нибудь нужна…

– У меня вообще нет авторитетов, – гордо сказал Вова.

– А у меня есть, – ответил Стрейнджер. – Ганди, например.

– Кто?

– Ты даже этого не знаешь и считаешь, что все в жизни понял!

– Да насрать мне на Ганди!

– А мне на тебя насрать и на все твои обломы! – воскликнул Стрейнджер, потеряв терпение.

– Вот и вся любовь! – сказал кто-то.

– Братья, братья, не надо ссориться! – закричала Матильда.

– Вы слишком зависите от других. А что пел Хендрикс: If all the hippies cut off all their hair – I don't care, – что значит: даже если все хиппаны хаирнутся – мне по фигу. Будьте самими собой и играйте в свои собственный игры. А то: хиппи – такие, хиппи – сякие… Конечно, хиппи – полное говно, всем известно, ну, так найдите что-нибудь лучше, кто вам мешает?

Это был Стрейджер, гуру тусовки.

От родителей Дятел поехал к ней. Они сидели на балконе, то есть она сидела на стуле, а он на тумбе, занимавшей почти весь балкон. И квартира, и балкон – все здесь было захламлено до чрезвычайности. Через открытую дверь Матильда прислушивалась к ребенку, который спал в комнате.

– Джон? – спросила Матильда. – У нас ничего не было. Он просто за мной ухаживал, а потом обломался.

– Почему?

– Ну, у меня ребенок. А он любит свободу, может жить совсем без денег, месяцами не работать. А я так не могу. Он даже жил у меня, долго жил, пока однажды Гор не перевернул его мольберт, пока мы на кухне чай пили, картинку красками замазал. Какой был шум, какой крик! А я уж думала его совсем у себя оставить. Вовремя одумалась. Да и он тоже…