Они долго шли по темной улице, сворачивали за угол и снова шли. Слепо шелестели деревья, блестя серебряной подкладкой. Они не увидели ни одной машины, кроме хлебного фургона, вдруг вынырнувшего из-за угла и чуть не сбившего их посреди мостовой.
– Куда мы идем?
– Ну, это такая герла, в общем, сам увидишь, – Джон как всегда был лаконичен.
Он прибавил шагу и свернул в арку. Миновав галерею мусорных контейнеров, они вошли во двор.
– Привет, Матильда, – сказал Джон открывшей дверь девушке. – У тебя, знаю, бездник, хоть ты и не приглашала. Вот, – он протянул ей небольшую картинку. – Это не моя, моего деда. Ей лет пятьдесят.
Девушка взяла подарок молча, не поблагодарив, не улыбнувшись. Квартира прямо от коридора была заполнена стеллажами с книгами до потолка. Ветхий шкаф, плотный душный запах старого жилья.
– А где перента?
– Я упросила их пойти в гости. Скоро придут, звонили уже. Тактичные.
– А дед?
– На даче.
– Везет.
Помолчали.
– Чего не звонишь? – спросил ее Джон.
– А ты?
– Я звоню, тебя вроде все время нет.
– А ты есть? Тебя же тоже дома не бывает.
– А ты откуда знаешь?
– Чувствую.
– Сильна ты чувствовать, однако, – возразил Джон с досадой. – Это Дятел, – представил его Джон. – Полезная птица.
Девушка на этот раз усмехнулась.
– Ты взялся меня забавлять? Поздновато, я бы сказала.
– Поздновато? – он помолчал, не зная, что ответить. – Слышал, тут Стрейнджер? Еще не разошлись?
– Нет, кое кто остался.
– Вот хочу пионера представить.
Девушка повернулась и ушла на кухню.
– Это моя бывшая герла. Не может мне простить, – полушепотом сказал Джон. – Думал вовсе не идти, да охота взяла с чуваками потреньдеть.
По квартире бегал маленький ребенок, что было странно для такого позднего часа. Никто им специально не занимался, и он не страдал от этого. Джон взял его на руки и стал кидать в потолок. Матильда ревниво смотрела на это с кухни. Дятел почему-то подумал, что ребенок имеет к Джону отношение. Предположение, как потом выяснилось, было ошибочное.
В самой дальней комнате этой огромной квартиры гремела музыка, стоял столбом сигаретный дым, уплывающий через открытую на балкон дверь. За нищенски накрытым столом без ножек сидело человек пять или шесть, менов и герлов, и оживленно спичили. Помахали вновь прибывшим руками, собрали на одну тарелку какие-то оставшиеся крошки. Вино было представлено пустыми бутылками. Правда, кто-то уже предлагал перейти на альтернативное топливо.
– …Иду я домой, первый час ночи, а у гаражей сторож лопатой ковыряется. Ну, увидел и начал: почему я такой, и что же это у меня за мода? Не сказал, что она устарела, как обычно, а что, мол, панки и металлисты нас перещеголяли. "Ну, это смотря в чем", – возражаю. "А у тебя что за стиль? – спрашивает. – Ходить бедно?" "Нет, – отвечаю, – ходить красиво!"
– Но мы ведь действительно бедны, – сказала одна герла.
– Мы сделались бедными, ставши свободными. Это рабы богаты. У нас хватит смелости ходить черте как. Кстати, этот мой сторож во все врубался, сам, говорит, был à la Тарзан в молодости, тоже "длинные" волосы носил и галстук до пупка. Это он первый произнес слово хиппи.
Говорящий и был Стрейнджер: субтильный невысокий парень, самый старший здесь, с сухим изможденным лицом. Годы отразились на нем, как на старом воине.
– Чуваки, перед вами тип, который месяц прожил в землянке, совершенно добровольно, – представил Джон Дятла, как диковинку. – Крутейший подвижник и аскет.
Дятел покраснел. Совершенно незаслуженная слава.
– Ну и что, а я два месяца жил на Гауе в палатке, – сказал один парень. – Дожди лили, страсть. Я бы предпочел землянку.
– Ты просто так жил, а он идейно!
– Я тоже идейно! Нас менты винтили!
– Не, чувак, ты в компании, а он совершенно один жил, как Аввакум в яме. Сам до всего дошел, с хиппами только вчера познакомился.
– И чего делал там в землянке?
– Думал, – сказал Дятел. – Читал.
– А книги откуда?
– У меня были, а потом там в поселке, рядом с которым я жил, книжный магазинчик был. Там неплохие книжки иногда продавались.
– Ну, это ты комфортно жил. А чего бросил?
– Я понял, что могу так. Ну, и по людям соскучился, – улыбнулся он.
– А теперь чего делать собираешься?
– Может, в институт поступлю.
– Это не круто.
– Главное, не так просто.
– Я знаю. Ну, не удастся, куда-нибудь работать устроюсь. Мне теперь все равно. Там, в землянке, хорошо было, только одиноко.
Стрейнджер, все это время молчавший и с улыбкой посматривающий на Дятла, вдруг спросил:
– Ты что, последователь Толстого?
Дятел опять покраснел.
– Ну, я уважаю взгляды этого писателя.
– Как ты догадался? – посмотрел на Стрейнджера Джон.
– Это же Толстой говорил, что человеку нужно лишь две сажени земли. Вот он буквально и исполнил.
– Ну что, правильно, – поддакнули чуваки.
– А Чехов на это Толстому возразил, что две сажени нужны лишь мертвому, а человеку нужна вся земля.
– Тоже верно.
– А я бы пожила так, – вдруг сказала Матильда. – Мне не нужно всей земли. Скорее мне нужен хороший человек или несколько. Одному в этом мире действительно скучно. И страшно.
Все удивленно посмотрели на нее, засмеялись.
– Лишь бы не работать, – съязвил кто-то.
– Нет, мы не трудолюбивы, – кивнул Стрейнджер. – Но и не монахи. Мы сластены, эпикурейцы и гедонисты. Мы достаточно больны, чтобы чувствовать нужные вибрации…
– Приходы чувствовать! – снова съязвил кто-то.
Разговор расслоился.
– …В Кутаиси у Сенди есть друзья, можно будет занайтать, – говорил один кид Джону.
– Главное до моря добраться, а там уж разберемся, – отвечал тот.
– Свобода, независимость были придуманы "буржуазией", равенство – было придумано "буржуазией", служение и альтруизм были придуманы ею же, – тем временем вещал Стрейнджер. – И за это за все она превратилась сейчас в бранную кличку, которой зачуханные пролы награждают своих перевешанных освободителей, козлы!
– …Влезаем мы всей толпой в троллейбус на Невском, – говорил человек по имени Федор, – а Янка читает объявление для пассажиров и переводит его на сленг: "Коцайте тикета, пипл, коцайте тикета. Непрокоцанный тикет – дикий стрем, коцанный тикет сканает за отмазку. За непрокоцанный тикет – штраф: три вана".
Все дружно грохнули.
Звонок в дверь.
– Менты? – Звучало скорее весело. – Давай их сюда!
Но это были двое новых влосатых: молодой невысокой парень по имени Володя, недавно приехавший из Киева, и его здешний приятель Олег, молодой прыщавый юноша с еще небольшим хаерком.
– Странно, что я вас встретил, – сказал Антон, выпив полкружки чаю.
– Совсем не странно, – возразил Стрейнджер, отвлекшись от разговора. – Жизнь – это центрифуга, и все крутятся-крутятся и собираются в одном месте, им подобающем.
– Вот именно, – говорит Олег.
– Что: вот именно?
– Да так. Вот, у него спроси, – кивает он на Володю.
– И спросим. Что спросить-то? Как Москва?
– А чего? Я думал: Москва-Москва! А Москва ваша маленькая и бестолковая, – пробурчал молодой Володя.
– А в Киеве лучше?
– Тоже говно. Я думал, московская Система – это круто! Но пока не вижу.
– А давно смотришь?
– Две недели уже.
– А-а…
– Ну, может, чуваку со стороны виднее… Мой приятель Женя-фотограф зовет всех в Оптину ехать, грехи замаливать, – сказал Стрейнджер.
– Какие грехи?
– Ну, что траву курим, живем не венчанными, не исповедуемся, в церковь редко ходим, не по православному, в общем, живем.
– А что в Бога не веруем – не говорил? – спросил кто-то.
– Я бы про себя такого не сказал, – возразил Стрейнджер.
– Нет, я тоже верю, только вот молиться в церкви – как-то не того…
– Тургенев определял молитву, как просьбу к Богу, чтобы дважды два не было четыре, – говорит Фокс, тонкий, нервный парень. В нем тоже было что-то аскетическое и надломленное. Волосы после дурки коротко стрижены. – Люди с ума сходят, думают: истина так просто открывается.
– Завидую я дуракам.
– У дурака должна быть хорошая память, чтобы помнить все готовые ответы.
– Тут их много, поэтому совок еще существует.
– Советская идея не так плоха, – возразил Фокс.
– Ну, сказал! – воскликнули все.
– Просто здесь у слова "советский" нет никакого реального смысла. Врубитесь: оно не происходит от слова "совет", потому что тут никто не дает советов, а приказывает и распоряжается. Это слово – самозванец, которое сто лет правит от чужого имени. Этих словесных монстров Сергий Булгаков назвал "богомерзкие совдепы".
– Точняк!
– Один журналист меня распрашивал-распрашивал про хиппарей, ну, что мы приносим в Систему все, что можем, а берем из нее все, что нам нужно, а потом говорит с удивлением: "Значит, вы уже живете при коммунизме. А все вас называют тунеядцами и демагогами", – сообщил Федор.
– Ха-ха-ха!
– Так хочется чего-нибудь хорошего! – воскликнула Матильда.
– Травы покурить?
– Да ну тебя! Вот человек жил в своей пещере, – вспомнила Матильда, глядя на Дятла. – Его можно уважать. А мы все время говорим про государство – и живем в нем.
– И что ты предлагаешь?
– Надо все бросить и жить в коммуне… Хотя бы.
– Все коммуны разваливаются из-за женщин, – мрачно сказал человек по имени Сталкер, высокий черноволосый тип.
– Ну, коне-ечно! – язвительно протянула Матильда.
– Это почему же? – спросила стрейнджерова Оля.
– Все ссорятся из-за них.
– Это тебе так кажется, что из-за них, – сказал Стрейнджер. – А мне кажется, что в коммуне всегда оседает куча левого пипла, который вообще ни хрена не хочет делать – так: перезимовать – и на юга. Ну, может, на гитарке сыграет, песенку споет. Телегу смешную прогонит. Но хавчик приготовить, посуду помыть или хотя бы хлеба принести – это другие! Зато они умеют всегда надыбать травы. В этом они мастера.
– Это не мало!
– Но все же герлы это, правда, слабое место, – согласился Фокс.
– Что значит: слабое место! – взвилась Матильда. – Ты по собственному опыту говоришь?
– Знаешь, я официально женат на матери своего френда – и у нас отличные отношения.
– С кем?
– С обоими.
– Круто!
– В коммуне надо жить так, чтобы твоя герла любила всех твоих любовниц, потому что они достойные женщины и ее подруги. Плохих он не выберет, – вещал Сталкер.
– А она?
– Это все в теории! А на деле?!
– Мы не в Калифорнии, пипл, у нас, даже у хиппей, патриархальные предрассудки.
– Нет у меня предрассудков!
– А у меня есть!
– То тесть, фак-сейшн отменяется?!..
– Ну, как тебе здесь? – спросил Джон.
Дятел благодарно кивнул. Стрейнджер с иронией посмотрел на него.
– Не, все фуфло! Много разговоров, а настоящей любви очень мало. Вообще, мало настоящих вещей. Меня, честно сказать, уже задолбало…
– Точняк! – воскликнул Олег. – Вот говорят, какие системные люди клевые, а нас Боб с флета согнал. Говорит: от нас пользы нет. А какая от него самого польза? Только та, что флэт его…
– Ты на свой флэт всех пускать будешь?
– Если вам негде найтать… – начала Матильда.
– А мне Ник чуть в глаз не дал. Напился, козел, и давай прифакиваться: еврей я или не еврей? Вокруг куча пипла – и никто не помог. Все лишь ржут, с Ником никто связываться не хочет, – продолжал Вова.
– Ник этот всех достал! – шипит Джон.
– Гниет Система! – сказал Олег. – Все уторчаны и всем все пофигу. Я думал, в Системе нет авторитетов, а все только и слушают: что тот сказал, что этот сказал. Кто олдовее, тот и круче…
– Я понял, что вы обломаны, – перебил его Стрейнджер. – И что: вы ждете, что мы вам тут предоставим какие-то льготы, как Брежнев, чтобы вам в Системе легче жить стало?
– Нет! – хором ответили двое.
– Вы сами это выбрали, никто вас сюда не тащил. На олдовых вы можете забить, вас за это из Системы никто не выгонит. Если она вам за чем-нибудь нужна…
– У меня вообще нет авторитетов, – гордо сказал Вова.
– А у меня есть, – ответил Стрейнджер. – Ганди, например.
– Кто?
– Ты даже этого не знаешь и считаешь, что все в жизни понял!
– Да насрать мне на Ганди!
– А мне на тебя насрать и на все твои обломы! – воскликнул Стрейнджер, потеряв терпение.
– Вот и вся любовь! – сказал кто-то.
– Братья, братья, не надо ссориться! – закричала Матильда.
– Вы слишком зависите от других. А что пел Хендрикс: If all the hippies cut off all their hair – I don't care, – что значит: даже если все хиппаны хаирнутся – мне по фигу. Будьте самими собой и играйте в свои собственный игры. А то: хиппи – такие, хиппи – сякие… Конечно, хиппи – полное говно, всем известно, ну, так найдите что-нибудь лучше, кто вам мешает?
Это был Стрейджер, гуру тусовки.
От родителей Дятел поехал к ней. Они сидели на балконе, то есть она сидела на стуле, а он на тумбе, занимавшей почти весь балкон. И квартира, и балкон – все здесь было захламлено до чрезвычайности. Через открытую дверь Матильда прислушивалась к ребенку, который спал в комнате.
– Джон? – спросила Матильда. – У нас ничего не было. Он просто за мной ухаживал, а потом обломался.
– Почему?
– Ну, у меня ребенок. А он любит свободу, может жить совсем без денег, месяцами не работать. А я так не могу. Он даже жил у меня, долго жил, пока однажды Гор не перевернул его мольберт, пока мы на кухне чай пили, картинку красками замазал. Какой был шум, какой крик! А я уж думала его совсем у себя оставить. Вовремя одумалась. Да и он тоже…