Эпоха фантастики (конспирологический пост)

***

Читая ранних критиков христианства (у Рановича), того же Цельса, Порфирия, Юлиана («Отступника»), видишь, что их критика была почти безупречна, разумна, основательна, и к ней и теперь не так много есть, что прибавить. Они высмеивали косяки евангельского текста, разоблачали новоявленную религию как «плохо понятую» компиляцию древних сказаний, с тонким античным юмором издевались над Ветхим Заветом и даже указывали, что то, что в Ветхом Завете говорится об Израиле, «евангелист Матфей перенес на Христа»: даже это они раскопали и поняли! И, тем не менее, вся эта критика оказалась совершенно бессильной остановить торжество христианства. Почему?

Ну, во-первых, потому, что ее не читали те, кого вербовали в христианство: «Israel in 4 BC had no mass communication», – как уверяет знаменитая рок-опера. Во-вторых, полагаю, античная критика не учитывала того, что имела дело не с новой религией, а с новой идеологией, первой подобной в античном мире. Как ни прискорбно, но в истории с христианством древний мир и правда столкнулся с «классовым конфликтом», когда новая религия стала идеологией условно «угнетенных», в то время как официальный пантеон работал в интересах условно «угнетателей». И тут уже не важно было, что в учении правдоподобно, что нет, главное, что оно представляло собой хорошую фигу в кармане по отношению официозу (ситуация повторилась в позднесоветское время).

Конечно, античный мир знал идеологии, но они были либо чисто государственные, по сути сословно-ориентированные, либо достаточно частные, относящиеся к учению того или иного философа (Пифагора, Платона, Эпикура, Антисфена и т.д.). Христианство предложило массовую внегосударственную идеологию. Но, самое важное, оно предложило верить в силу, которая больше Рима, римских богов и самого государства. Которая обещала свое неизбежное торжество, словно обнажила скрытый мировой закон, как позже «обнажил» марксизм. Самое замечательное, что эта сила была равно ориентирована и на цезаря, и на раба, оба они уравнивались с точки зрения ее высокой истины. Притом что и цезарь, и государство были для нее в равной степени ложными сущностями, ибо она вместо несовершенного государства обещала совершенное, для большей убедительности – не от мира сего.

Это было время тотального гностицизма, когда фантастическое возобладало над реальным. Люди грезили наяву, опоенные мечтаниями об ином мире, который замечали повсюду, словно он и правда становился ближе («с каждым днем»). Это было самоубийственное и экстатическое настроение, заражавшее города и страны, и его нельзя было остудить ни угрозами, ни рациональными доводами, как нельзя остудить сумасшедшего или пьяного. Великий отказ от прежнего мира – это мощная сила и страшный соблазн, дающий ощущение истины, и какой революционер не испытывал его?! Человек не боится оказаться жертвой, а стремится ею стать. Ненависть мира подтверждает его правоту. Фанатик словно просит: убейте меня поскорее, before I change my mind (из того же источника)! Чем хуже вокруг – тем лучше, потому что все, что есть, – это зона падшего, все это не мое, я отвергаю это, я возвращаю билет.

«Этот жалкий земной мир не может ничего со мной сделать!» – убежден фанатик, счастливый оттого, что из простого раба, неизвестного ремесленника, пролетария или студента – превратился в героя, рыжего Кон-Бендита, попал в избранный сонм мучеников за истину!

А вот римский идеолог не мог понять, как можно хотеть быть рабом и страдать, заслуживая фантомные ценности иного мира? «Вы и после смерти не воскреснете и здесь не живете», – с сожалением говорит Цецилий. Римский языческий идеолог не мог понять отказа христиан от общего пира, песен и танцев, венков и благодарных жертв богам, отвечающих за земной порядок. То есть он не мог понять, зачем надо отказываться от земного солнца и радости ради метафизических сказок, притом что и в метафизику христиане не внесли ничего, что бы не знали язычники. Можно сказать, что старый язычник был мужественен и легко шел на смерть, которая ничего ему не сулила, он мог совместить в одной душе радость жизни и ее трагедию, а христианин не мог, поэтому выбирал трагедию, фиксировался на зле и отсюда черпал пафос отказа.

Христианство предложило великий нигилистический проект, отрицающий все ценности римского мира. И, само собой, всю прежнюю власть и господство тоже. А если христиане и придерживались некоторых пунктов современной им морали – то потому, что были убеждены, что язычники-то их вовсе не придерживаются, если вообще знают, что это такое? «Язычники, не имеющие закона» – писал Павел. Их ложные боги ведь не могли им его сообщить. Отсюда полубессознательное мнение современного человека, что мораль началась с Библии. Тогда как Юлиан «Отступник», когда анализирует закон Моисея, удивляется: «Есть ли такой народ, который не считал бы необходимым соблюдать все эти заповеди, за исключением «не поклоняйся другим богам» и «помни день субботний»?»

Рим нес и защищал цивилизацию, но не нес свободу, нес безопасность, но не от государства, нес культуру, но лишенную дерзости отвечать на все вопросы, в том числе самые важные, касающиеся жизни и смерти. Либо эти ответы были слишком объективно-академичными, а не субъективно-радикальными, как требует воспаленный разум фанатика, убежденного, что нашел одно лекарство от всех болезней. Под римским миром не было красивого базиса фантастического, возвышающей правды абсурда, которую может понять лишь доведенный до крайности. Красоту римской жизни могли оценить немногие образованные и состоятельные. И их число не могло быть очень велико в силу безжалостности римской политической борьбы, массово выкашивавшей тех, кто был способен защищать суровую римскую идею. Римские боги оправдывали римскую институцию, но им самим не было веры. Рим оправдывала лишь его сила и его легионы. В этом заключалась обреченность римского проекта для своего времени.

В перемешанной многонациональной империи почти не осталось носителей старых римских добродетелей. И христиане с их уравнительной концепцией казались пассионариями. Их неофитский фанатизм был прекрасным поводом для нового насилия над миром под предлогом утверждения истины. Он легитимировал захват земли язычников, разорение их имений и храмов, а государство освобождал от дорогостоящего театрального действа под именем римская религия.

Но, помимо этого, с точки зрения римской рациональности, полагаю, единобожие было более убедительной вещью, чем многобожие. В христианском учении было много несообразностей, на которые наперебой указывали античные критики, но все они меркнут по сравнению с нелепостями язычества, рождениями богов из яйца (идея мощная, очень древняя и сильно искаженная в позднем мифе). Поэтому главным доводом апологетов прежней религии было то, что старый боги вели Рим от победы к победе и помогли завоевать весь мир, в то время, как Бог-Отец иудеев и христиан вел еврейский народ лишь от рабства к рабству. Но так как бóльшая часть Римской империи пребывала в положении завоеванной, напоминание о торжестве римского оружия вряд ли было удачным аргументом.

Для чисто рационального человека любая религия полна нелепостей или состоит из них целиком. Но это не имеет никакого значения, ибо главную роль в смене религии играет политика: объявит власть, что это учение лучше, значит, так оно и будет. Никакая религия не побеждает сама по себе, за счет своей «правды», но навязывается властью в ее собственных интересах.

Империя к эпохе Константина переросла старую Римскую идею, даже столица была перенесена в другой город. Для новой транснациональной римской империи с ее германскими легионами и многоголосием богов нужна была и новая комплиментарная трансценденция, которой и стало христианство. Государство сумело обуздать волну – возглавив ее, а потом рационализировав, формализовав и убив в ней суть: поднимавший ее свободный экстаз, экстремизм требований. Возглавив волну, оно усмирило внутренние войны добрых христиан между собой, которые (войны) могли сжечь христианство изнутри лучше всяких гонений, отделило чистых от нечистых, позволило чистым с помощью административного ресурса одержать убедительную победу как над язычниками, так и над неортодоксальными собратьями. А потом развратило победителей властью и богатством. Чистая победа государства: в дураках остались как христианство, так и античность.

Теперь немного «конспирологии».

Итак, очевидно, что христианство не победило бы, если бы его не выбрала императорская власть. Очевидно и то, что императорская власть выбрала его по каким-то серьезным причинам, его, а не, скажем, шедший с ним ноздря в ноздрю митраизм. INVICTUS MITHRA – был страшно популярен в Риме, особенно в военной среде. В Риме в III веке имелось 800 храмов Митры. Ему покровительствовали императоры, в частности Диоклетиан, который дал Митре титул «Защитник империи».

Хотя некоторые исследователи считают, что выбор христианства был сделан Константином лишь в пику Сасанидской Персии, под чье религиозно-идеологическое влияние мог бы попасть Рим, если бы победил митраизм. Поэтому дали победить самому мощному из его соперников.

Однако еще в ходе гонки оба учения перемешались, отчего Иисус бен Пандира (сын Пандиры или Пантеры, как он именуется в Талмуде) стал богом, «спасителем» (не еврейского народа, а МИРА, как Заратустра), родился от девы, в пещере, 25 декабря. Почему Митра родился 25 декабря, в день зимнего солнцестояния, к тому же в пещере – это понятно: Митра – солнечный бог, его сакральный символ крест в круге (солярный знак). Он появлялся из пещеры (символ космоса, матки, царства мертвых при инициации, сравните с платоновским образом пещеры из «Государства»), как из гроба, знаменуя возрождение вселенной. Христос унаследовал все это без всякой логики. Поэтому же еврейский ребенок получил неожиданные дары от непонятно откуда взявшихся халдейских магов. Митра приносит себя в жертву под видом быка (тавроктония) (теория Юнга), питая своей кровью и спермой вселенную (другой вариант: создавая хаому). По иной интерпретации (Дейвида Юланси): Митра-Персей убивает Тельца, созвездие которого олицетворяло эпоху, предшествовавшую Овну и теперешним Рыбам, потерявшего свое значение в силу прецессии. Бык сам по себе символ солнца и плодородия. Христос приносит себя в жертву людям под видом агнца. Агнец, золотой баран – так же символ солнца (оба знака соседствуют в Зодиаке, на них же приходится христианская Пасха). Причастие, поедание священной пищи, которая представляет собой тело бога (теофагия) – имеет древние мистериальные корни.

Астрономическую тему можно интерпретировать так: от убийства Быка (2000 лет до н.э.) до убийства Агнца (Овна) (нулевой год) – на земле царила эпоха Митры-Персея. С убийства (жертвоприношения) Агнца по настоящее время – царит эпоха Рыб, она же эпоха христианства. Не случайно «греческий акростих рыбы — IXOYS — расшифровывался как Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель». Со дня на день начнется эра Водолея. Ну, это мы все знаем.

(Дополнительно о митраизме можно прочесть здесь: http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/155/ и здесь: http://ancientrome.ru/publik/ulansey/ulan01.htm)

Кстати, отголосок Митры имеется в русском «мире». И не случайно «митры» стали головным убором высшего христианского духовенства, не случайно появился «митрополит», самый древний епископский титул, церковный наместник города Митры (города Солнца)… И вообще весь этот пурпур и золото (символы солнца)… Было у митраистов и крещение, помазание медом и причастие хлебом и вином (водой). Было и воскрешение мертвых, по аналогии с рождением Митры, и похожая эсхатология, и пафос борьбы с силами тьмы, унаследованный митраизмом из зороастризма. Я уже много раз писал, что концепцию дьявола, ставшую одной из основных в христианстве, христианское учение позаимствовало не из иудаизма, где Сатана практически не упоминается и ни в малейшей степени не является силой, противостоящей еврейскому Богу, у которого просто не может быть соперников…

Какой же вывод? Вывод кажется очевидным: под церковным христианством мы имеем победивший митраизм, учение строго иерархическое, закрытое, мужское, сословно-военное. Христианством же оно было названо лишь для того, чтобы обмануть дурачков из народа, для чего закамуфлировало себя Танахом (Ветхим Заветом), причем закамуфлировало себя грубо, воспользовавшись часто упоминающемся в Библии «Сыном» (Израильским народом) – в качестве «пророчества» о якобы обещанном явлении сына Бога во плоти, «спасителя». Не удосужившись заметить, что Спасителем для еврейского народа является лишь Бог и только он! И вообще – насколько догмы «христианства» противоречат иудаизму (в одной из работок, «Христос и иудаизм», я все эти (главные) противоречия перечислил).

Если я раскрываю какую-то страшную тайну, то прошу прощения. Но об этом говорил еще Цельс. Впрочем, он порой смешивает учение христиан и учение офитов с их архонтами, ангелами семи планет и семи небес, от которых, надо думать, трое из четырех евангелистов получили свои странные символы.

Учение Павла, создателя известного нам христианства – весьма митраистическое по духу. Складывается впечатление, что Павел подобрал слабого доморощенного уродца, которого создали первые последователи Иисуса, у которого не было никаких шансов выжить, и, наполнив его мощным гностико-митраистическим содержанием, превратил в непобедимый (INVICTUS) бронепоезд идеологической битвы.

Но к чему все эти прятки? Проблемой являлось то, что митраизм был религией закрытой, иерархической (с семью ступенями посвящения), исключительно мужской, как я уже писал, с очень строгими моральными требованиями и аскетическими ограничениями (притом что «некоторые авторы» находят в митраистическом культе гомосексуальные черты – и они вряд ли неправы, потому что гомосексуализм в закрытом мужском сообществе практически неизбежен). Благодаря всему перечисленному митраизм не мог претендовать на охват большой популяции граждан. Скорее он напоминал будущее масонство, такое как бы семечко, в окружении из плода. Плодом же являлся демократическое и для всех открытое христианство, с чрезвычайно легкой практикой покаяния в грехах (что так удивляло ранних критиков христианства), с едва ли не единственным запретом, предписанным Павлом: не есть идоложертвенного, да и то особо не исследуя предмет.

«Христианство» – это первая массовая ступень, вроде детской спортивной школы. Откуда выбирали кандидатов для последующего приема в мастера – в митраисты.

Еще про прятки и выбор. Очевидно, что к моменту принятие христианства официальной религией оно должно было быть личной религией значительного числа подданных империи. Отчего же так случилось? Конечно, об этом писали разные прославленные мужи, и вряд ли я найду какой-нибудь новый довод. Но ведь нельзя объяснить взрыв интереса к христианству лишь идеей о посмертном воскрешении, особенно учитывая, что у христиан не было монополии на эту идею? Какие-то иные возможные причины я привел выше, но чувствую, что чего-то не хватает.

Проще всего сравнить христианство с другими массовыми движениями относительно недавнего прошлого. Надо думать, механизм овладения сердцами со стороны идеи должен быть похож. Первыми на ум приходят всякие революционные демократы конца 19 и начала 20 века, народники, марксисты, эсеры и пр. Люди в основном жертвенные, никаких бонусов за свою страдания и смерть не ожидающие, даже в будущей жизни, в которую не верили… Единственной их радостью была сама революция, власть над умами, завладение рычагами истории, оргия победы света над тьмой, нового над старым, живого над мертвым, творческого над косным. У жизни, лишенной высшего смысла, появлялся смысл. Это серьезная мотивация жертвенности.

Или, скажем, похож ли первый век существования христианства на 60-е годы на Западе? Историки контркультуры уверенно скажут «да», почему и движение хиппи было модно сравнивать с движением первых христиан.

Ну, у этих-то бонусов было сколько хочешь: и кайфы, и музыка, и фри-лав!.. Вот я и задаю себе вопрос: может и у первых христиан были какие-то бонусы, кроме туманных обещаний? Почему-то они проводили свои собрания тайно и по ночам, в чем их постоянно обвиняли критики: почему вы не можете, как другие, справлять свой культ открыто, если в нем нет ничего стыдного? Христиане оправдывались, что ничего стыдного нет, но справляли все равно тайно, словно элевсинские мистерии. Про элевсинские мистерии из-за их таинственности мы ничего не знаем, но считается почти установленной истинной, что во время них принимались какие-то психотропные вещества, под общим названием «кикеон». Что же принимали христиане или что они делали? Христианские критики почти хором утверждают, что на ночных бдениях царили оргии и один из них даже приводит забавную деталь с собакой. Но, во-первых, это может быть клевета, во-вторых, это могла быть не повсеместная, а локальная практика. Митраистические мистерии проходили тоже скрыто, кстати, и тоже в подземельях, вроде пещер. И про них мы знаем еще меньше, чем про тайные вечери христиан.

Что такое вообще были мистерии? «Мистерии были ритуалами посвящения, имевшими произвольный, личный и тайный характер и направленными на изменение сознания посредством переживания священного...», – пишет Вальтер Бёкерт. Суть тайного очень приблизительно можно восстановить по признанию Луция из «Золотого осла» Апулея: «Итак, слушай и верь, что я говорю правду. Достиг я пределов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернулся, пройдя все стихии, видел я пучину ночи, видел солнце в сияющем блеске, предстоял богам подземным и небесным и вблизи поклонился им. Вот я тебе и рассказал, а ты, хотя и выслушал, остался в прежнем неведении. Но передам то единственное, что могу открыть я, не нарушая священной тайны, непосвященным слушателям».

Тут мы снова видим мотив смерти и воскресения, что, очевидно, составляло центральное ядро всякой мистерии. Христианство стало массовой мистериальной религией, делавшей всех крещенных – адептами. «Старик – ты адепт!» – это же круто! Христианство произвело широкое тиражирование тайного знания, приобщило к мистерии смерти и воскресения толпы человечества. То, что в античности было уделом избранных, в христианстве стало доступно всем. «Против богатства/ власти и знанья/ для горсти/ вы войну повели/ и с честию пали/ за то чтоб богатство/ власть и познанье/ стали бы/ жребием общим».

Результатом явилась девальвация мистериального и поиск альтернативных путей «гнозиса». Христианство относилось к своим последователям неразборчиво, для него все были хороши. Люди, но не их боги! Что христианство точно заимствовало из иудаизма – нетерпимость к чужим богам. Нетерпимость к чужой мысли вообще, так или иначе связанной с культом. Открытием христианства было обретение одного единственного универсального учения и источника знания на все времена, что не приходило в голову античности. Христианство установило полную и окончательную истину – и смогло убедить в этом почти весь мир.

В условиях античной цивилизации христианство было идеальным проектом, с одной стороны обеспечивающим легитимность власти (что светской, что церковной), с другой – оно с готовностью отвечало на все вопросы. Я называю его именно проектом, потому что трудно представить, что иудаизм мог бы ужиться с платонизмом иначе, как в рамках проекта. Лишь проект мог соединить такие противоречивые вещи, как строгое единобожие и дуалистическую гностику, Бога-ревнивца, и Бога-любовь. Понадобилась большая работа под подгонке одного к другому. Зато как удобно: людей попроще можно было попугать ревнивцем, людей поумнее – привлечь любовью.

Слабость проекта заключалась в том, что он не мог улучшить материальный мир, он мог лишь хорошо пообещать, дать надежду, примирить со страданием и неизбежным. Более того: политика победившего христианства породила таких идеологических монстров, как христианские монархии и даже христианские империи, существование которых находилось в кричащем противоречии с христианским учением (бедность, ненасилие и пр.). Поэтому весь христианский мир был проникнут лицемерием, которого не знала античность. Христианскому политическому проекту, совсем как потом советскому, надо было постоянно оправдываться и доказывать, чем он лучше прежнего языческого, который он уничтожил? И в честной борьбе это было практически невозможно доказать. Христианство победило, отказавших от своих базовых ценностей, оставшихся голыми декларациями. Другое дело, что требования христианства самоубийственны и невыполнимы для любой цивилизации, враждебны жизни и человеку. Ибо христианство обещает человеку, что при великом отказе от земного он получит великую поддержку со стороны небесного, – которую он не получит. Оно обещает то, чего нет, чего оно не может никак подтвердить. Все здание христианства стоит на чистом воображении.

В отличие от науки, дитя античности. Пусть наука обещала много меньше, зато иногда сдерживала обещания. И это означало ее будущую победу. И конец этого сумбурного опуса.