Она стояла на своем прежнем месте, как на посту, в правом пределе у любимой иконы "Благовещение", напоминавшей ей картину Франческо Коссы – и плакала.
– Почему вас так долго не было? – спросил священник, как-то неожиданно появившись из-за спины.
– Вы меня помните?
Он удивленно на нее посмотрел.
– Конечно. Я помню всех, кто приходит в храм по делу.
– А я приходила по делу?
– Конечно. Поэтому я и удивился, куда вы исчезли?
– Я… болела. И… всякие другие дела…
– У вас никто не умер? – спросил он с тревогой. Он внимательно смотрел ей в лицо. Она и сама знала, как ужасно изменилась.
– Нет, слава Богу!
– Ну, и хорошо, правильно вы сказали: слава Богу!
Он отпустил ее с напутствием больше не исчезать. Еще будет время поговорить. Проблемы так быстро не решаются.
Вечерняя служба только началась. Второй уже раз она была здесь в обычный день. Хотелось поговорить с ним о самом серьезном.
– Я знаю, где вас найти. Это ваше любимое место, – сказал о. Михаил дружелюбно.
Луч солнца бил ей в голову и волосы серебрились. Она быстро вытерла глаза и посмотрела на него. Она уже знала от прежде нее воцерковившихся друзей, что говорят про о. Михаила. Что он пустосвят и сноб, что любит только образованных православных и только с ними общается. Что решает проблемы своих прихожан не с помощью догматов церкви и канонических правил, а с помощью интеллектуальной беседы, часто вообще не упоминая Писание. Что вокруг него всегда стая из увлеченных им женщин (последнее было неправдой, конечно).
После службы Михаил пригласил ее в маленькую комнатку в пристройке к храму. Маленький, какой-то несерьезный иконостас, белые стены, запах ладана. Чисто и аскетично. Цветы на окне. Низенькая старушка поцеловала у него руку и, низко кланяясь, вышла. Ей стало неловко, что ей уделяют столько внимания.
– Не обращайте внимания, я никуда не спешу. И дома меня никто не ждет, так что… – он замолчал.
Она еще раз осмотрела комнатку. Что-то в ней было не так.
– А что это за портрет на стене, какой-то индус?
– Это Рамакришна. Только – т-с! Никто не замечает и ладно.
– Вы почитаете его?
– Увлечение молодости. Вот вы же не снимаете свои браслеты. – Он улыбнулся.
Она посмотрела на свои руки.
– Это феньки… – Действительно, зачем она носит их? Что они дают ей?
Она повнимательней присмотрелась к иконостасу, готовая увидеть там неканонических да и вовсе не святых…
– Вы хотели что-то обсудить? – вдруг спросил он.
Она молчала.
– Вы плакали, что-нибудь случилось?
– Пустяки.
– Вы должны мне все откровенно про себя рассказать, – сказал о. Михаил. – Считайте, что я психоаналитик. Если вы хотите, конечно, и верите, что я могу вам помочь.
– Откуда у вас столько сил? Все, наверное, пристают к вам со своими проблемами?
– Это моя работа. Пусть это вас не беспокоит.
– Могу представить, как вам досаждают всякие убогие. Особенно, наверное, женщин много. Ведь у нас сплошь проблемы – вам не надоедает?
Он вздернул плечами, как бы отметая такое подозрение.
– Женщины очень уязвимы. Их не только в храмах много, но еще в сектах и в сумасшедших домах. По мне – так в храме все же лучше. Женщина более ранима. Ей было хорошо, пока мужчина за все отвечал. А она отвечала только за дом и детей. В православных и мусульманских семьях это до сих пор так. Женщина обрела свободу, к которой она оказалась не совсем готова. Вот вы, женщина образованная и, кажется, сильная. Вас что-то мучит, вы чего-то боитесь?
Говорить? Не говорить? И что говорить? Она и так уже раскрылась, как могла. Что он от нее еще хочет?
– Да, я боюсь. Мне очень плохо, – начала она доверительно. – Не сейчас, но часто. Я много думала о смерти. От ужаса не могу иногда спать. Мне кажется, что мне легче умереть, чем жить. Эта невыразимая, неисправимая пустота!
Она оборвала себя и посмотрела на священника, который слушал ее совершенно спокойно, внимательно разглядывая пол.
– Где: здесь или там?
– Пустота?
"И зачем я заговорила о пустоте?" – Все показалось ей глупым, как только обернулось в связанные слова.
– Сколько вам лет? – вдруг спросил он.
– Тридцать три.
– О-о!
– Что о-о! – глупа не по годам? Или?..
– Только не глупа. Вы очень занятны.
– Вы думаете, какая девчонка! Разошлась и несет околесицу... Я ведь лечилась в дурдоме, вы не знали?
Он отрицательно покачал головой.
– Это, в общем, не важно. Просто, кажется, никто не может меня понять... – Она замолчала. Антон ее понимал – то, что было в ней человеческое, но совсем не понимал то, что было в ней женское. Она вспомнила все бесполезные разговоры с ним – эту непробиваемую стену. И ей опять захотелось плакать.
– Ну, обиделись! Вы объясните, а я попытаюсь. – Он был насмешлив. Но это ее не смущало.
– И объясню. Меня все считают странной, а я просто откровенная. Ну и что, если я верю человеку и не боюсь быть смешной? Не полная же я дура. Я полной чуши говорить не буду... А если дура – можете мне честно сказать.
– Ладно, вы говорите, а там посмотрим. Мне правда интересно.
– Это лишь больное воображение. Я лежала в дурдоме и думала. Там ведь нечем заняться. И вот я думала… Вот, если бы я все же умерла… Лишь ветер над безымянной могилой и больше никогда ничего... Да… ненужность, – природа отказывается от тебя, она тебя предает, и притом вещь фатальная, неизбежная. Все друзья, все чувства и радости – исчезают, заменяются каким-то ужасным словом "мертвый". Стало так одиноко и еще страшнее. Словно заранее прощаешься с жизнью... даешь ей уйти из тебя... Да... Но в то же время подспудно чувствуешь, что есть другие люди, которые живут тут же рядом, которые могут пожалеть. И испытала к ним величайшую благодарность, очищенную от посторонних чувств, правда, – неслась она безоглядно, словно с обрыва закрыв глаза. Она убеждала себя, что он ее понимает.
– Вам одиноко, я вижу. Я буду вашим другом, хотите?
– Так быстро, вы меня не знаете.
– Хотите?
– Хочу. Но подождите, я еще не кончила (ей показалось, что он хотел взять ее за руку, ибо она так увлеклась)... И вот после этого я еще больше захотела убить себя. Убить то, что дорого, ради того, чтобы не получить ничего – это мучение и сладострастие...
– Что – сладострастие? – переспросил он.
Она посмотрела на него и испугалась. Он глядел на нее внимательно и чуть насмешливо:
– Интересные мысли…
– Да нет, чего же интересного? – возразила она сама себе: – Кого-то там будут мучить, а я буду ананасовый компот есть…
Он кивнул, как бы говоря, что узнал цитату.
– Но тут-то вы сами себя мучить хотите, и при этом ананасовый компот есть. Разве такое бывает?
Она усмехнулась.
– Меня и саму это тогда удивило. Простите, наговорила на десять лет, – оборвала она себя уже окончательно.
– Я не все уловил, простите, и половину забыл. Но, вообще… Вы действительно такая или все придумали? – спросил он после долгого, как ей показалась, молчания, которому, боялась она, не будет конца.
– Я ведь тогда совсем сумасшедшая была. Но эта мысль как-то засела во мне. А что, страшно?
– Да нет. Думаю, это все вранье и литература. Передохните, выпейте воды...
“Дура-дура, разболталась!” – злилась она на себя.
Он налил из электрического самовара горячего чая, достал из маленького ящика на стене печенье.
– Напрасно вы так думаете, я ничего не придумываю. Зачем мне это?
– Хорошо, хорошо, успокойтесь!.. Да, странная у вас любовь, – начал он опять.
– Я же говорю, никто не поймет.
– Почему не поймет. Это нормальная вещь – самолюбование своим несчастьем, разбереживание ран, чтобы ощущение существования было острее. Так тоже некоторые делают.
– А вы разве такого не испытывали? Никогда-никогда?
Он не ответил.
– Так в чем, по-вашему, моя проблема?
– Проблема? – он посмотрел, словно не понимая, о чем она спрашивает. – Люди, молодые еще люди, исповедуются мне в таких грехах, что… В смертельных болезнях, что они потеряли Бога, что они хотят, но не могут жить… А некоторые и не имели Бога, и плохо представляют себе, кто такой Христос – и зачем он нужен? Вы не можете представить себе меру темноты некоторых душ, невежества в самых вроде бы элементарных вещах. Когда видно, что случай абсолютно безнадежный – и хочется просто махнуть рукой. (Он так и сделал.) И вы еще говорите про проблемы!..
– Я понимаю, – выдохнула она. – Простите мой бред. Это все такие пустяки! (Говорить – не говорить?)
– Нет. Ведь это тоже жизнь. Я сам просил вас рассказать. Вы спросили: в чем ваша проблема? Я скажу банальность: в вас самой. Вы гордая, вы не можете подчиняться, вам невозможно жить в неравных отношениях.
– Это так.
– Самое сложное, что и церкви будет трудно вас удержать. Ведь вам очень трудно смирить себя.
– Вы меня мало знаете, а читаете, как по открытой книге, – улыбнулась Матильда.
– Я буду вам слишком сильно льстить, если скажу, что ваш случай – совершенно уникальный.
– А я и не расстроюсь. Наоборот: значит, у меня есть надежда, что есть опробованные методы… лечения, я имею в виду.
– Методы-то есть, только я не уверен, что вы готовы их принять, – улыбнулся священник. Он взял ее за руку, весело и поощрительно посмотрел в глаза.
– Конечно, я не все могу принять.
– Вы уверены, что до всего можете дойти сами. Внешние догматы вам ни к чему. Вот вы говорили, что хотели венчаться, а я вам не верю.
– Почему? Я же не говорила, что хочу венчаться неизвестно с кем.
– По вашей логике: с человеком надо сперва долго прожить, а потом венчаться?
– Конечно. Я понимаю: по догматам церкви – это жизнь в грехе. Но надо ли бросаться в омут брака, тем более венчанного, ничего не зная друг о друге?
– Вот видите, вы отвергаете одно из основных правил. А ведь оно мудро по-своему, как и большинство правил и догматов. Оно требует от человека ответственности. Обвенчавшись – тебе уже некуда деться. Пути назад нет. Не того человека выбрал? Ну, так можно выбирать до бесконечности. Ни один человек до конца не будет хорош.
– Это какой-то фатализм, – возразила Матильда.
– Можно сказать и так. Жизнь вообще фатальна. И если бы мы чаще об этом вспоминали, то, вероятно, меньше бы грешили.
– А если бы мы всегда об этом помнили – могли бы мы быть счастливыми? – спросила Матильда.
Отец Михаил хотел ответить, но тут в дверь постучали и вошла давешняя маленькая старушка. Матильда вырвала руку, которую он с неохотой отпустил.
– Батюшка, там вам звонят…
Священник хлопнул себя по лбу:
– Я совершенно забыл! К сожалению, мне пора. Предложили, понимаете, освятить квартиру, подработать, так сказать…
Он предложил подвезти ее до города на своей машине, довольно подержанной иномарке. Водил он очень смело и почти нагло.
– Менты уважают попов, – сообщил он. – Корпоративная солидарность, так сказать.
– Корпоративная?
– Конечно. Они мирская власть, а мы – духовная.
– Вот как!
– Кстати, как у вас со слухом? Может быть, придете к нам в храм петь?
– Петь? Может быть. – Эта мысль показалась ей забавной. "Мне еще и петь охота". Он взял у нее телефон и дал свой.
– Вообще-то, я не даю никому свой телефон.
– Почему?
– Пусть со своими проблемами приходят в храм. А дома я хочу отдыхать, как все люди. Разве это не справедливо?
Она кивнула.
– Но вас я буду рад слышать. И помочь вам, чем смогу, если у вас появятся во мне нужда. Договорились?
Он внимательно глядел ей в глаза, словно ждал какого-то ответа.
– Обязательно звоните. В любое время. И приходите в храм. Серьезно.
Порой он говорил совершенно, как обычный человек, только в рясе – и ей это нравилось. Даже как-то пикантно выходило. Только смысла в этом никакого не было.
Решиться исповедаться священнику, чужому человеку – родилось внезапно. Может быть, именно потому, что против этого бунтовала вся ее гордость. Что он может сказать ей нового, чего она не знает? Чего она сама не осудила? Если он более праведен, чем она, более сильный, он мог бы утешить ее, как сестру, именно в том, что она не может носить в себе. И все же он – мужчина. Она не привыкла говорить о своих проблемах с мужчинами. Что они могут понять? Разве только по благодати священнику дается больше мудрости? Ей захотелось попробовать – смирить себя. Это – все равно, что публично обнажиться.
Она не была в этой теме сведущей и во всем полагалась на Ренату. Ее подруга, доведшая себя за последние месяцы почти до монашества и тяжелого религиозного фанатизма, за которым (чуть позже) последовало естественное остывание и разочарование, удивилась, обрадовалась и стала действовать.
– Значит, так: утром ничего не есть, лучше и накануне, – тараторила Рената по телефону. – Ну, и все прочее, сама знаешь… И сними ты эти свои браслеты. Зачем они тебе?
– Это феньки.
– Что значит "феньки"?
– Ну, такие хипповые украшения.
– Вот именно.
В ближайшее воскресенье она причастилась и первый раз в своей жизни исповедалась. Заглянув в лицо священнику, она искала на нем какого-то особенного выражения: осуждения, может быть, или даже гадливости. Но не увидела ничего, словно он уже привык к таким вещам и не был удивлен ни на йоту. Да и что она могла сообщить такого уж нового? Все одно и тоже. Ей даже стало стыдно: не за грехи, а за их банальность. Хотелось как-то удивить священника. Но удивить она могла разве что чем-нибудь хорошим, а в этом не исповедуются. Хорошее, подумала она, у нас разное, а плохое – у всех одинаковое. Интересно было бы спросить на этот счет его мнения.
После службы она вновь подошла к священнику. Он посмотрел на нее с большой симпатией, как бы подготавливая горькое лекарство.
– Рад, что вы сумели себя заставить. Это не легко. Вы правильно поступили.
Ей показалось, он посмотрел на ее руки.
– А что, украшений нельзя?
– Вообще-то, нежелательно. С другой стороны, что же с вами, женщинами, делать?
– Суетность?
– Ну, конечно. К тому же – они отдают язычеством.
– Мне следует их снять?
– Это уж вы сами решайте.
– Они скоро сами разорвутся. Они очень непрочные. Там леска внутри, очень тоненькая.
– Это почему-то дорого вам?
Она пожала плечами.
– Исповедование веры требует отказа, помните, что говорил Христос? Как можно войти в Царство Боже – без жертв? В наше время жертвы чаще всего бывают чисто символическими: юбка и платок в храме, служба по воскресеньям. Посты – уже для более твердых. Это не средства стать ближе к Богу, угоднее ему. Это, скорее, работа с собой, демонстрация намерений… – Он улыбнулся.
Она промолчала и посмотрела на него: все ли это, что он хотел ей сказать? Он как-то посерьезнел и откашлялся.
– Если без предисловий – ваш случай довольно распространенный, но от этого, понятно, не легче.
Он вздохнул.
– Знаете, мне и самому тяжело. Когда человек зараз исповедуется за всю жизнь, такое, знаете, обрушивается. Не так это легко нести, даже нам.
– Так все ужасно? – пробормотала она с ужасом.
– Нет-нет, вовсе нет, я же говорю. Просто обычные слова тут не подходят, мне тоже требуется подумать.
Он устало сел, даже видом показывая тяжесть ее грехов, лежащих сейчас на нем. Пригласил сесть тоже.
– Вы рассказали про самоубийство. Я не хотел бы о нем говорить, к тому же вы сами его осудили, да?
Она кивнула.
– Жизнь – трудная вещь, она, вообще, – для сильных людей. Но сильных людей нет. Ну, может, есть несколько, но это исключения. Человек – слаб по природе, и когда у него самого не хватает сил, ну, что-нибудь сделать, совершить, он обращается к другим людям за помощью, правильно? И люди помогают. Но люди – когда помогут, когда нет, когда помогут так, что станет хуже, чем было. Ведь у них у самих мало сил. И тогда человек обращается к Тому, у которого сил – неограниченное количество, и Кто может дать их тебе сколько хочешь, стоит лишь тебе попросить об этом. Попросить не о новой машине, конечно, квартире и даже не о том, чтобы не умирал дорогой человек, а о том, чтобы найти силы выдержать это, найти силы жить и принимать эту жизнь.
– А почему не попросить о том, чтобы не умирал? Христос же воскрешал мертвых.
– Христос воскресил несколько мертвых. Но представьте, если бы Он воскрешал всех по просьбе их родственников, если бы Бог менял законы мира по любой молитве, сыпал бы чудесами, как из рога изобилия – в какой хаос бы погрузился мир! Все законы этого мира были бы отменены, да и смог бы он сам существовать?
– А зачем ему существовать?
– Ну, зачем-то, значит, нужно. Зачем-то Господь его создал – по своей неизреченной мудрости, нам недоступной. Разве можем мы все понять в Его замыслах? Когда в детстве мы идем в школу – всегда ли мы понимаем зачем? Без нее было так хорошо, а теперь все стало так трудно. Считайте, что земная жизнь – это школа страдания и воспитания души.
Он некоторое время молчал.
– Впрочем, если у вас такая вера, что горами движет, тогда, конечно…
– А у вас не такая?
– Увы, значит, нет. Горами не движу. Только пожертвованиями, ха-ха! – он засмеялся. Посерьезнел. – Поэтому самоубийство, как сказал классик, это закономерный акт атеизма, неверия и нечувствования Бога.
– А как же самоубийство с иконой в руках – у того же классика?
– Вот ведь, как с вами трудно! Всегда-то найдете возражения… Что мы знаем о том самоубийстве? Может, она взяла эту икону на всякий случай, как современные новые русские вешают их в свои "мерседесы"? А, может, ей никто не объяснил, что самоубийство – грех. Никто не вел с ней таких бесед, как у нас с вами. Человек не может до всего дойти своим умом, к тому же необразованным. И чтение Евангелия не все может ему объяснить. И даже если он просто ходит в церковь. Тут должны быть духовные подвиги, алчба высших истин…
Замолчал.
– Да, наверное, в тот момент я не верила в Бога. Нет, точно – не верила. А если и верила, то истерично, как та самоубийца с иконой: забери меня отсюда скорей, не могу больше!
– Кто земной мир отвергает, тот замысел Его отвергает, бунтует против Него и Его замысла. Не понимает земным умом и считает, что, значит, и нет смысла. Это, если, конечно, признавать, что замысел был. В этом весь вопрос. Не было замысла, земная жизнь – случайность и ненужное страдание, добровольно сносимое – ну, и к чему? Зачем мучить себя? Мы же не мучим себя добровольно, когда нас жжет огонь? Тогда самоубийство совершенно естественно.
– Но ведь не все кончают с собой?
– Ну, у некоторых не все складывается так плохо, некоторые чувствуют не так тонко и не задумываются, кто-то придумывает всякие развлечения, водку пьет. А кто-то все же верит. Что в жизни есть смысл. Греки верили в один смысл, буддисты в другой, а мы, христиане, в третий. Я считаю, что наш смысл – самый правильный, но не мне судить…
Вот за это он ей нравился: за отсутствие догматического отрицания всего и всех, кто верит не так, как он. Во всех религиях этого очень мало, а уж в православии, кажется, и вовсе нет.
– Теперь касательно второго, если вы этого хотите…
Она сжалась.
– Нет, не про аборты. Это все делают, все каются и делают вновь. Я даже говорить об этом устал. Вы ведь и сами все про это знаете. Не мне вас, как мужчине, осуждать. Но как священнику – конечно. В общем, отпустил вам – и довольно…
Оправил рясу, подумал о чем-то. О том: не слишком ли он гуманный?
– На исповеди вы признались, что изменили мужу. Обычно меня спрашивают в таких случаях: надо ли ему рассказывать? Ведь это может привести к разрыву брака. Я считаю, что надо, хотя это мое личное мнение. Брак, основанный на лжи, всегда не прочен.
– Я помню, вы говорили, что защищаете брак.
– Да, защищаю, но не любой ценой. Лож все равно его не защитит. Но вам-то нужно не это. Для вас ваш поступок и есть формальный повод для развода. Но ведь для развода вы и не нуждаетесь в церковной санкции. Вы как бы хотите себя в чем-то убедить: не то в том, что ваш брак не настоящий, не то, что если брак не настоящий, то и грех не настоящий. Во-первых, по канонам церкви – всякая половая связь вне брака – прелюбодеяние…
– А во-вторых, этого брака уже нет и никогда не будет.
– Это значит, вы не хотите об этом говорить?
Она кивнула.
– Ну, значит, поеду делом заниматься.
– Опять квартиру освещать?
– Берите выше: банк! Вас подвезти?