Утром она встала первой и стала готовить завтрак. Кухня была маленькая и чистая. Словно жил не мужчина, а аккуратная одинокая женщина. Он вышел на кухню в мятом подряснике, мрачный и подавленный. Она даже сперва испугалась: так он был не похож на себя. Испугалась и того, что он мог теперь сказать.
Он сел на табуретку и уставился в стол.
– Батюшка, вам разве не надо на службу? – как ни в чем не бывало спросила она, голосом ровным и совершенно спокойным. – Я даже хотела разбудить, да не решилась.
Времени был уже десятый час. На улице совсем светло.
– Я предупредил, чтобы заменили, – вяло сказал он. – Ждут теперь, поди, великого покаяния у владыки.
– В чем покаяния?
– Как в чем? В связи с прихожанкой, а вы думали? В поповском кругу всё знают.
– Я виновата… – начала она.
– Перестаньте, ради Бога! – воскликнул он.
Она вздрогнула.
– Извините…
– Вы извините, – выдавил он.
– Я сделала яичницу с фасолью и сыром, – сказала она смиренно. – Будете?
Он ничего не ответил, словно не услышал ее. Она поставила тарелку на стол перед ним. Выглядело довольно красиво и пахло вкусно. "Матушки так обслуживают своих попов?" – подумала она. Тут она вспомнила, что монахи, вроде, не могут быть белыми священниками, поэтому ее мысль совершенно нелепа. Впрочем, о подобной перспективе своей жизни она могла подумать только в шутку.
А вот ему было не до шуток. Он не смотрел на еду – будто не видел ни ее, ни стол, на котором она стояла. Вообще, было непонятно, куда он смотрит? Она не знала, что делать дальше. Занервничала и стала мыть сковородку.
– Перестаньте, пожалуйста! – вдруг крикнул он.
Она послушно выключила воду.
– Сядьте!
Она сняла измазанный краской фартук, который арендовала в комнате, где спала, и где он писал иконы. Села, положила фартук на колени и судорожно вцепилась в него. Зачем она не уехала сразу, зачем дождалась его пробуждения? Чего она хотела этим сказать? Кому, себе, ему?
– Вы не понимаете, что произошло? – вдруг он спросил, не глядя на нее.
– Наверное, нет.
– Я так и думал. – Он опять замолчал. – Можно чаю?
Она встала и налила ему чая.
– Вам с сахаром?
– Нет.
Он сделал несколько жадных глотков и опять замер, словно задумался.
– Знаете, бывает – делаешь страшное открытие, что то, что было неимоверно ценным, начинает казаться ужасной ошибкой. – Она вздрогнула от его голоса, такой он был чужой. – Думал, что будешь вечно счастлив оттого, что этот человек будет всегда с тобой, и вдруг эта мысль начинает ужасать тебя: как, он будет вечно со мной?! А как же моя свобода? А как же все другие люди, которые могли бы полюбить меня, а я мог бы полюбить и узнать их?.. То же и монашество: как – я буду вечно нести бремя, почти невыносимое человеку?! И ведь добровольно, и каждый день ты можешь его сбросить…
Она молчала, не совсем понимая, к чему он хочет вывести? Ясно, что он жалеет себя и оправдывает. И тут она хорошо его понимала. Хотелось погладить его по голове и успокоить.
– Знаете, прежде я был хорошим монахом, настоящим. Женщины для меня не существовали. Они казались мне глупыми, лживыми, суетными и… нечистыми. Простите.
– Ничего, – сказала она, но внутри как-то сжалась.
– Пока не появились вы. С этих пор я все больше стал думать о женщинах. Это ужасно: на все смотрю как сквозь пелену, более-менее безразлично, и реагирую, обостряю внимание только при слове "женщина". А это случилось со мной. Из-за вас. Служу службу, крещусь – а на уме греховные мысли.
– Простите…
– Ничего, Бог простит. Ты-то тут причем? Я знаю, что это ужасное искушение в моей жизни, и мне надо с ним справиться. Но так хочется не справиться – понимаешь?
– Да.
– Ты-то понимаешь, я знаю. Видишь, теперь я тебе исповедуюсь.
– Смешно.
– Очень. Дальше плыть некуда. Ты только не думай, что я не справлюсь. Я справлюсь!
– Надеюсь.
– Знаешь, а ты все-таки злая, я так и думал. Красивые и умные женщины должны быть злыми.
– Почему?
– Ну, потому что Бог тут как-то промахнулся, дал в одни руки слишком много. Кажется, и счастья должно быть много, а его-то и нет, его даже меньше, чем у нормальных людей. Тут поневоле обозлишься.
– Наверное, вы правы, – кивнула она. – Хотя я не считаю себя красивой. А умной – возможно. Особенно на фоне разных глупых женщин, к которым вы привыкли.
– Мы… – повторил о. Михаил. – Да, я тебя не понимал. Только уже не знаю, в какую сторону больше? Не знаю, понимаешь ли ты саму себя? В тебе так много намешено, хорошего и плохого.
– Плохого? – Его слова удивили ее.
– Да, и плохого, поверь мне и смирись. Может быть, я плохой монах, но опыт у меня есть.
– Верю.
Он посмотрел на нее довольно пристально, словно призывая к серьезности.
– У тебя легкий характер. Ты можешь быть бесчувственной, когда все вокруг разрываются от эмоций, и можешь смеяться, когда всё совершенно ужасно.
– Это не совсем так, – возразила она. – Да, я могу веселиться, даже совсем не вовремя… Это форма защиты. Поверьте, я все-таки очень ранима – и если бы не это… я бы, может быть, уже не жила бы на свете. Или все время плакала… – Ей стало искренне жиль себя, даже слезы на глаза навернулись.
– Может быть, может быть, – сказал он. Кажется, ей не удалось растрогать его. – Можно поплакать, можно посмеяться, можно напиться, можно пуститься в разврат… Лишь бы не впасть в отчаяние. Все это так. И у всех это так, в разной степени.
– Значит, я никого не хуже?
– Я хотел бы, чтобы ты была лучше.
– Это невозможно, – усмехнулась она.
– Возможно, но тебе нужен другой учитель. Я слишком слаб для тебя. Вон чем все это кончилось… А я-то самоуверенно думал, глупец!.. Есть области, куда не надо соваться, если ты не готов. Иметь особый дар, мудрость, возраст, даже, может быть, святость.
– Чтобы справиться с такой, как я? – Ей стало смешно.
– А ты знаешь, что ты ангел и бес в одном лице?
– Нет, впервые слышу.
– И вас нельзя разделить. В этом твое обаяние, твоя сила и твой соблазн.
– Я всегда хотела быть хорошей.
– Это дополнительный соблазн. Когда бес хочет быть хорошим – против этого невозможно устоять.
– Но я не бес! – воскликнула она. – Зачем вы меня оскорбляете? Я понимаю, я нанесла вам рану, может быть, ужасную, но надо быть справедливым! – Она заплакала.
– Успокойся, успокойся! – забормотал о. Михаил, даже привстал и погладил ее по голове. – Прости меня. Это все поповская чушь. Я привык к таким категориям. Это все так упрощает. И мы судим на основе них – и все чаще попадаем впросак. Извини.
Она перестала плакать, а он надолго замолчал. Тихо пил чай.
– Все это было предисловием, – начал он опять. – Теперь главное. Я благодарен тебе, что ты не дала мне вчера сделать это…– Потом прямо посмотрел ей в глаза. – Спасибо, вы вчера меня спасли.
Опять, совсем неожидано, это "вы". Казалось, произнеся последние слова, ему стало легче. А она вздрогнула и отвернулась.
– Нет, я сама была вчера – неправильная… Ненормальная какая-то.
– Вы были очень хороши, слишком хороши – для монаха. Я тоже человек. Мы выпили, говорили о свободе. И это чуть не довело до греха.
Он поморщился, будто у него что-то болело. Видно, вообразил, что могло произойти.
– Мне бы пришлось снять сан.
– Правда? Но ведь никто бы не узнал.
– Да, можно и так. Полно таких попов. Грешат, каются, нормально живут и служат. Некоторые делают это с мальчиками, своими послушниками. Для кого-то это даже карьера. Но все это – гадко. Зачем тогда избирать это поприще?
– Я всегда думала, что священники – особенные люди.
– Да нет, такие же, как все.
– Но на вас же лежит благодать, разве нет?
– Ну да, с мистической точки зрения. Благодати моей, может быть, и ничего не делается. Она сама по себе, а я сам по себе. Я лишь некий инструмент, транслятор. Но все же и инструмент должен быть чистым. Не то все, что я передаю, будет искажено. Это и так искажено уже до невозможности, – вздохнул он.
– Все же – для вас это самое главное... – подвела она итог.
– Что?
– Ваше служение.
– Ну, а что же еще? Мирская жизнь, любовь, это вы хотите сказать?
– Может быть.
– Бывают моменты слабости, когда я думаю об этом. А что я умею? Да, у меня есть образование, но я плохо представляю, как бы я мог им теперь воспользоваться. Да и понравлюсь ли я кому-нибудь в светском виде? – неожиданно усмехнулся он. – Это я как поп интересен, необычен…
– Да нет, почему?..
– И, главное, мог бы я потом обрести мир с самим собой? Зачем тогда все это было? Неужели я заблуждался?
– Может быть, лучше вовремя это понять? Помните отца Сергия?
– Какая вы, однако, искусительница! – воскликнул он. – Во-первых, я уже упустил момент, когда можно было что-то менять. А, во-вторых, – это не заблуждение! У меня все это было, и мирская жизнь, и любовь, будет вам известно. Это очень сладкие и не очень надежные вещи.
– А вы бы хотели только надежных вещей?
– Да.
– Ну, может быть, и ваш путь – не очень надежен?
– Конечно. У нас куча искушений, даже больше, чем у других, и многие уступают им. Тут легко ошибиться, выбрав этот путь, взять ношу не по плечу. Кажется, что если ты любишь Бога – все так просто и ясно. Отнюдь. Жизнь-то мы тоже любим.
Он вздохнул. Он был теперь совершенно как простой смертный. Такой же, как все люди. Если бы она поняла это вчера ночью – все могло бы выйти иначе…
– Когда-то казалось, что дружба с миром – это вражда против Бога, – опять заговорил он, – поэтому надо уйти в монастырь, спрятать себя от искушений, ждать скорого избавления. А оно не приходит. Жизнь продолжается. И начинаешь жалеть, что так многого себя лишил, что ненавидел мир просто потому, что мало знал его, боялся его, не мог вынести каких-то его сложностей. И если бы ты был тогда таким, как теперь – и монастырь не понадобился бы. Вот и с женщинами тоже. Я презирал женщин и боялся их. А вот вы, женщина, пощадили меня. Некоторые обрадовались бы моему падению, возгордились бы даже – роману с монахом, куда как славно! Я оказался недостаточно сильным. Это мне урок. Обидно, всю жизнь мечтать быть как звезда, и вдруг оказаться падшей звездой. Хотя, это, может быть, гордыня, и надо согрешить, упасть, чтобы потом лучше понимать падших, а не осуждать их. Как вы считаете?
Она молчала. "Исповедь" этого человека, такого строгого и такого слабого, была ей, в общем, неприятна. Опять все получалось черте как, и она нашла соблазн там, где надеялась найти покой.
– Знаете, не вините меня очень сильно. Я очень горячо молился накануне, чтобы побороть искушение. А потом решил, что пусть Господь сам решит, как мне лучше. Даст мне упасть – значит, пусть так и будет. Я понадеялся на Его волю, хотя здесь было довольно лицемерия.
– Простите, что послужила вам таким искушением. Честное слово, я не нарочно, – улыбнулась Матильда.
– Помните, у Достоевского Тихон говорит, что за неверие Бог простит, если человек чтит Духа Святого, не зная его? Вы тоже говорили про неверие. И прелюбодеяние. Если он за неверие простит, неужели не простит за прелюбодеяние? Или даже за помысел его?
– Наверное, простит, – с легкостью согласилась Матильда.
– Ладно, – сказал он, – это вас, конечно, не касается, я не должен погружать вас в свои проблемы. Еще раз – спасибо вам!
– Не благодарите. Вы правы, женщины довольно нестойкие существа. Подчас даже лживые и коварные. Это во мне, может быть, атавистическое почтение к сану сказалось. Мои предки тоже были священниками.
– Ну, значит, мне повезло… – Он достал из пачки сигарету и нервно закурил. – Кто его знает, может, я даже хотел упасть, чтобы иметь право отказаться от сана, стать как все и жениться на вас… – он натужно засмеялся. – Только вас заранее не спросил. Что бы вы ответили?
– Мне даже думать о таких вещах грешно.
– Вот вы как! Но, все-таки кое-чего я добился, – продолжил он в неожиданной игривой манере. – Вот вы у меня на кухне, готовите еду. Будто… – Он оборвал себя.
– Что? Я порождаю новый соблазн?
– Нет. Просто… нам больше не надо встречаться.
– Почему?
– Сами не понимаете? – сказал он почти грубо. – Мне это будет слишком тяжело!
– Это воспоминание?
– Не исключено, что воспоминание-то будет очень сладким, непозволительно сладким. Нет, видеть вас мне будет слишком тяжело. Слишком я вас… полюбил. Простите…
– Мне тоже будет тяжело. И тяжело прощаться с вами. Ну, что ж, благословите меня, что ли, на прощание.
– Лучше – вы меня, – ответил о. Михаил и улыбнулся.