Глядя, как Ганс метит самые высокие предметы на дороге, подумал, что это неспроста! Ведь высокие предметы – это ориентиры, важные всем мыслящим и передвигающимся. Человеку известны священные горы (например, Меру), священный деревья (Мировое древо: Райское, Иггдрасиль и пр.), пупы земли (омфалы) и вертикально стоящие камни, менгиры, – фаллические символы, как их интерпретировал еще Гегель в своей «Эстетике».
Все же фаллическое значение высоких предметов (тех же йони) мне кажется вторичным. А первичным – именно ориентационное. Даже крест – это прежде всего символ ориентации, четыре стороны света. Люди соотносили свою жизнь с заметными и неизменными предметам, на которые можно «положиться», в верности которых своей роли можно не сомневаться, – превращающимися в идейные доминанты коллективной мысли. Путешествующие оставляли на них свои метки, как на доске объявлений, – по образцу собак и прочих животных. Потому что понятно: все придут прежде всего сюда. Смысл меток забывался, знаки становились загадочными, вызывая у приходящих позже ощущение таинственности (а древний мудрец написал, может быть, всего-навсего хyz).
Так вещь, видимая издалека, превращалась в священную: во-первых, потому что незыблема, по контрасту со скудельной человеческой жизнью, во-вторых, потому что исписанна древними письменами, смысл которых утерян – и поэтому еще более крут! Как писал Тэйлор – ритуальная речь должна быть непонятной, чтобы быть более торжественной и внушать страх и преклонение перед теми, кто ею владеет. Отчего слова для нее даже заимствовали из языка чужого племени. То, что темно, непонятно – то и мистично. Вот и Аристотель писал, что поэзия должна звучать, как чужестранный язык. А поэзия родилась прямиком из ритуала.
Так мы от собак пришли к поэзии – значит, все получилось.
