История нашпигована жестокостью, как колбаса. Только через жестокость могут существовать такие антиномичные пары, как раб и тиран, «палач иль жертва палача», стянутые могучим полем человеческого безумия.
С чего начинается жестокость? С природного инстинкта, врожденной, «воспетой» Лоренсом агрессии? Само собой. Но это лишь ее бессознательный уровень. А есть как бы «сознательный». И он многогранен.
Прежде всего, жестокость – право не платить по счетам. То есть жить «свободно». Чтобы быть свободным надо быть жестоким. Ницше это понимал.
У жестокости узкий горизонт, зато кинжально острое знание цели. Она стоит на краю пропасти и бросает в нее других. Не каждый сдюжит такое. Трудно быть жестоким безнаказанно. У жесткости долгое эхо. Ибо жестокость – это совершать необратимые вещи.
Еще никто не завоевал мир любовью, жестокостью его завоевывали много раз. Ибо люди уважают силу, потому что боятся ее. Жестокость – это аргумент. Ты показываешь границы, до которых можешь дойти в случае чего. То есть, что границ нет. Тебя ничто не сдерживает и не остановит. Это пугает, как безжалостность стихии, к которой нельзя взывать, которую нельзя усовестить.
По отрицанию базовых норм узнается величие и замах. Ты принципиально делаешь то, что не хотел бы, чтобы делали тебе. Ибо имеешь право (как ты считаешь). Все остальные – лишь материал, герои компьютерной игры. Ни их жизнь, ни их смерть по большому счету ничего не значат. Они – расходный материал твоей судьбы и пути.
Проявление силы – риск, на это надо решиться. Но игра стоит свеч, если ты хочешь далеко уйти. Ты не объясняешь, не рассуждаешь, ибо обладаешь самым весомым аргументом – и просто отбираешь все. До определенной степени жестокость – это знание жизни, ее коренного закона: сильный пожирает слабого. И нет более короткого пути к благополучию, чем заставить слабого и запуганного служить себе. Никто не может отменить этот закон, даже цивилизация, придумавшая много других путей благополучия. Ибо эти пути требуют дополнительных усилий, а человеку свойственна экономия, в том числе мысли.
Тем не менее, жестокость начинается с жестокости к себе. Как можно любить кого-то, если ты ненавидишь сам себя? Зачем щадить кого-то, если они такое же говно, как ты?!
И тогда жестокость – просто паника, месть за то, что тебе страшно, противно и одиноко. За жестокостью скрывается страх. Ты мстишь мирозданию и моменту. Ты предупреждаешь, как ты опасен в случае чего, если ты так опасен даже без повода. Ты наслаждаешься чужим мучением, ибо он мучается, а ты – нет, значит, тебе очевидно лучше.
А еще жестокость – это незнание границы между собой и другим, как у детей, не знающих о субъектности другого, неспособных ассоциировать себя ни с кем, догадаться об их боли по аналогии, не говоря о более ясных сигналах. То есть это эмоциональная холодность, психическая невосприимчивость. Так мясник невосприимчив к своим жертвам. И с этой точки зрения жестокость – это невинность, незнание причин и последствий. Простое следование инстинкту, не тобой придуманному, но в тебя заложенному.
И вообще, все правила хороши только для нормального времени, а не для времени «Х», когда или ты или тебя. Когда ты вдруг открываешь в себе «героя». А героизм – это, прежде всего, отрицание ценности жизни, своей и чужой, – в отличие от абстракций. И противника, который воплощает «зло» и противоположный принцип, надо ударить так, чтобы он уже не поднялся. И не смог отомстить или вернуть все, как было. Кто-то считает победу над жалостью – долгом перед идеей. Если ты стал играть по этим правилам, если ты признал их верховенство, то тебя не должны останавливать личные или «гуманные» предрассудки. Этому и учит Кришна Арджуну. Это знают все революционеры, солдаты и террористы. Ты борешься за то, чтобы в мире не было того, чем ты сейчас занимаешься, как рассуждает герой Хемингуэя из одного его известного романа, подобной софистикой объясняя необходимость убийств и казней. Мол, я сам ненавижу то, что делаю, и это оправдывает меня, ибо я делаю это не из корысти и вопреки душевной склонности. К тому же я сам готов принять то, на что обрекаю других. В общем, жестокостью «герой» борется с худшей жестокостью, отчасти объединяя себя с жертвами. Потому что его цель, конечно, – добро! Оправданная жестокость превращается в самую последовательную, ибо не знает сомнений и сожалений.
Нам, простым трусливым людям низкого полета, – всего этого не понять.