Какую страну просрали! – негодуют духовные наследники последних: великого эксперимента, героических битв и побед, с наукой, Гагариным, замечательными песнями и кино – и уважением всего мира!..
Одно замечательное было погублено ради другого замечательного, которое, в свою очередь, было погублено… Диалектика…
Однако, ради чего?..
Начнем с того, что ни те, ни другие в своем энтузиазме не видят неприятную им строну медали, все то мрачное и тяжелое, несправедливое и косное, что и привело их идеальные империи к краху. И та и другая империя были в рабстве идейного шаблона, мифа, сиявшего на фоне ледяной пустыни, по которой бродил лихой человек… В таком постоянном экстриме (и экстремуме) легко приносить любые жертвы, переть против законов природы, все равно ужасных, отвергая ничтожный эгоизм и жалкие интересы жалких людей, полагаясь на существование безжалостной, но прекрасной вневременной «правды», которая оправдает все... Так возникли особые отношения со «свободой». Прежде всего, естественно, «экзистенциальной».
Как говорил Волошин: «Где начинается свобода печати, свобода мысли кончается».
Проблема свободы для конкретного государства заключается в том, что она может дать успех «не тем» людям, не прошедшим сословную или идейную инициацию, и поэтому способными причинить вред священному телу сообщества. «Священное» в данном случае – не метафора, а суть и цель существования обеих империй.
Опыт 19 века, когда на свет впервые появились «граждане» (в современном смысле слова), то есть люди, равные во всем, – не был, не скажу понят, – но в своем катастрофическом смысле принят российскими правителями. Не король, не избранное сословие, не князь церкви и даже не Партия решали отныне, куда будут направлены векторы исторического развития. Аналогично – не старые мифы, «незыблемая» традиция или любое абстрактное учение. Решали «массы», вышедшие на сцену истории, руководимые своими «эгоистическими» интересами, мелким своекорыстным желанием жить хорошо. Ибо промышленный бум не оставил камня на камне от старых догм и верований. Легитимация любого государства стала базироваться, прежде всего, на его экономической эффективности: сколько не мистических, а материальных ништяков оно сможет предоставить своим подопечным, чтобы они испытывали иллюзию счастья... (Современный человек, согласно Бодрийяру, может быть гораздо более бедным и даже нищим в сравнении с первобытным, потому что его жажда потребления неутолима, ибо всякая вещь говорит об отторжении от других, а не о взаимности…)
«Гражданин» – это человек, который стал инициатором промышленного бума и его главным бенефициаром, это «рабочий» (в терминологии Юнгера), ценнейший агент прогресса. И в качестве этого агента – обладающий бесконечными желаниями и неотъемлемыми правами на них, которые государство в лице его власти не может произвольно игнорировать – без угрозы быть сметенным гневом этих самых «граждан». И 17-ый и 91-ый год были выплесками этого отложенного, накопившегося гнева.
Власть демонстрировала свою неэффективность (в удовлетворении желаний), а население не могло ничего сделать, кроме как брюзжать и издеваться. И в этом обрела великий творческий потенциал. Власть не справлялась с кризисом, прежде всего с кризисом веры, в который сама затащила страну. Одни не могли исправить ситуацию, другие не могли терпеть, – как и сказал (примерно) классик.
И если 17-ый год был от меня далеко, то в событиях 91-го я сам принимал участие, я все помню, и у меня нет вопросов: почему и как это могло случиться?
Тем любопытнее взглянуть на ситуацию с точки зрения той же диалектики. Не переживаем ли мы теперь, после всех отрицаний, гегелевский синтез, когда, наконец, как инь и ян, сливается, не уничтожая друг друга, все: свобода – и красота империи, страсть к реализму и страсть к фантастическому, любовь к прошлому и любовь к будущему?
Это слишком просто всюду видеть упадок и разрушение. Я вижу, как медленно, на моих глазах создается то место, в котором мне впервые непротивно жить. Россия – как бедный сиротка из сказки, отвергаемый, презираемый, – идет своим, трудным путем…