Я вообще не выношу этих демагогических разговоров о «свободе». Античность не знала свободы, она знала рок! Что не мешало героям (мифов и трагедий) поступать условно «свободно» (на то они и герои!) – хотя все равно в рамках рока. С правовой точки зрения античность знала личную свободу и личную несвободу, то бишь рабство. И этого ей было достаточно. Платон, Аристотель писали об истине, благе, добродетели, душе, но не о свободе.
Афины, например, всем побежденным ими городам навязывали демократию – и через нее обеспечивали свое господство. Аналогично Спарта навязывала олигархию. По сути, это была борьба партий за власть, во всем схожих, кроме этикеток. И покровителей. И эту борьбу вели свободные, по античным понятиям, люди, более того – это был их долг, помогавший оставаться свободными. Они легко шли на риск, как легко идут на риск дети. Наверное, именно детскость помогает оставаться свободным…
…Разговоры о некоей отдельной свободе отдельного человека, не связанной с полисом, начались в поздней античности. Отголосок – в гностическом евангелие Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Именно во времена зарождения христианства развернулся поиск какой-то иной истины (чем, условно, научная, философская или гражданская) и иной свободы, прежде всего – свободы от первородного греха, от которого, по христианской догме, людей освободил своим явлением и смертью Иисус Христос. То есть сперва надо было выдумать этот первородный грех, а потом загадочным образом «освободить» от него (об этом у меня есть отдельная работка, поэтому не буду углубляться). Собственно, освобождение от первородного греха – освобождало и от смерти, согласно Павлу, – и в этом был весь цимес идеи. (Христианские ссылки на ветхозаветную легенду о грехопадении Адама и Евы тут не работают, потому что это просто этиологический миф, объясняющий происхождение зла и всех проблем человека. Поэтому правоверные евреи не знали никакого «первородного греха», и он их совсем не беспокоил.)
Свобода понадобилась «каноническому» христианству – чтобы оправдать мстительность Бога, карающего свои создания за, свободно ими выбранный, грех. Надо было догматически приписать человеку свободу воли, чтобы было за что его наказывать.
Эта идея о некоей отдельной «свободе» человека от всего, даже от Бога и его заповедей, – дала неожиданный всход в виде абсолютизации человека вообще, существа, которое напрямую обращается к Богу (первая ласточка: легенда об Иове), и перед которым Бог оправдывается. XIX век убил Бога, – прежде всего за то, что тот окружил человека кучей запретов и догм – и не давал ему быть свободным. (Ибо понятно, что следование путем «истины», добродетели, «догм», как их ни понимай, – практически лишает человека свободы. Можно говорить лишь о «свободном» выборе этого пути – или о «свободном» же отказе – о чем, собственно, и говорит церковь.)
Бог был убит, но не была убита идея, что человек и правда мера всех вещей, и теперь за все его беды несет ответственность государство, как правопреемник власти Бога на земле. XIX-й, а затем XX-й век объявили, что зло – это государство и его законы. Что именно они фрустрируют человека, лишая его права свободно распоряжаться собой и своими желаниями – и тем порождают комплексы и делают его несчастным.
Увы, все как раз наоборот: человек – глупое и неуправляющее собой животное, и только государство со всеми своими ограничениями спасает человека от его свободы. Ибо свобода человека всегда огромна, так как он может в любой момент умереть. Однако эта гигантская свобода, по сути, – его единственная свобода. Во всем остальном он детерминирован. (Впрочем, и в выборе самоубийства, естественно, тоже.) Другое дело, что это очень сложная детерминированность, которую все равно невозможно просчитать или «организовать» ни государству, ни, тем более, самому человеку.
Человек не вправе быть свободным, потому что он глуп и слаб. Он не может просчитать последствий своих поступков, он слепо верит своим желаниям, от которых не в силах отказаться, и которые, по большей части, или ложны, или губительны. Но он не может не желать, ибо это одно утешает его в его существовании, в его трагической (и, по сути, бессмысленной) вочеловеченности. И вообще – это инстинкт, хуже того, – физиология, то есть с этим и бороться нельзя. Человек – раб своей физиологии (плоти) и своей судьбы, то есть всех случайных обстоятельств. О какой свободе тут можно говорить?
Можно говорить о сравнительной свободе, что, мол, в одних странах человек имеет больше свободы, чем в других. Это факт. Но это факт, прежде всего, исторический, созданный кучей специфических причин. И эту «свободу» нельзя механически или попугайно перенести в другой социум, имеющий другую историю, традиции, национальный характер. До любой свободы надо внутренне созреть. Если свободу дают – значит, дают неосвоенную, очень опасную вещь, которой – принявшие – не знают, как распорядиться.
Современный кричащий о свободе «либерал» хочет прав и возможностей былого аристократа, но при этом не хочет ни за что отвечать и ничем рисковать. В этом и заключается его понимание «свободы»: дайте мне все и не требуйте от меня ничего!
Настоящая свобода вызревает в человеке – всегда на пару с ответственностью, уравновешивающей ее. Это как яд и противоядие. Но этот яд – и величайший кайф, который невозможно забыть, если ты его испытал. Лишь в состоянии свободы можно создать шедевр – или хоть что-то стоящее. Свобода дает человеку выпрыгнуть из себя, нейтрализует все, что убеждало его в его ничтожности.
Но надо быть готовым к этой свободе, надо уметь держать этот жар руками, надо уметь превратить ее в тот самый шедевр. Иначе она просто убьет, как высокий ток.