Шестов всегда был один из самых интересных для меня философов, особенно в юности – после его "Sola Fide" ("Только верой"). Книга была протестом против тьмы простых истин о жизни, против идеи, что можно спастись (в религиозном смысле) с помощью добрых дел. Спасительна только вера, как и утверждал ап. Павел и Лютер.
Его последняя книга "Афина и Иерусалим" снова посвящены тому же: утверждению примата веры (воплощением чего является "Иерусалима") над разумом ("Афинами").
Увы, его бунт против природы и истории, которые, якобы, слепы – и вроде продолжения античного рока, бессмысленного и беспощадного – уже не близок мне. О нет, природа не дура. Она губит, но не то, чтобы лучших чаще, чем прочих. Не природа, а человек учиняет войны, и в них-то и гибнет большинство хороших, да и не только. Ничто не бессмысленно, в то числе и в природе. Природа дает жизнь, то есть дает шанс. Да, мы обречены, но не это ли дает глубину нашей жизни, не это ли основа нашей любви и нашей мудрости? Ограниченность, временность, ненадежность – вот из чего произошли весь разум человека и его нравственность. Мы заботимся друг о друге – потому что мы смертны, временны, недолговечны. Это серафимы в раю могут позволить себе быть холодны друг к другу. Мы даже не о своей жизни заботимся, а о жизни тех, кто нам дорог.
Ограниченность, как дефицит, – создает всю ценность. Наверное, и всего человека.
Философы, вроде Шестова или Маркузе, возмущаются технократической цивилизацией. А она, сама того не ведая, борется против рока (того самого, античного, бессмысленного и т.д.). Технократическая цивилизация компенсирует слепой случай, она пробует бороться с природной бессердечностью и предопределенностью.
У нас есть мистика и у нас есть техника. Мы стоим на двух ногах. Мы совсем не так несчастны и слабы. К тому же у нас есть искусство – это как костыль в слабых руках человека. У нас есть конец и есть смерть – это наполняет смыслом каждую минуту, каждую вещь, каждое переживание. Каждый вздох. Во всяком случае, с какого-то возраста.
И даже чудовищное нелепое бытие – пробуждает мысль и дает силы и друзей. Не от него ли все мужество людей и глубина души? Все связано. И смерть Сократа, так возмущающая Шестова, справедлива. Он знал в какие игры играет. Это был его выбор и его плата за него. И его награда – в виде бессмертной славы. О чем жалеть? – да не любой ли из нас хотел бы прожить такую жизнь?!
Райские люди, Адам и Ева, совершили поступок, чтобы узнать про добро или зло. Им не повезло: они узнали только про зло. С этим и живет наша цивилизация тысячи лет. Но в компенсацию нам дано знание о добре, которого всегда не хватает, которое всегда в потенции – и как бы всегда возможная, но не реализуемая реальность.
Шестов борется с рациональностью, а сам через свою рациональность не может переступить. Есть неразрешимые противоречия жизни, видит он, и в этом вся трагедия. А в этом и вся мудрость жизни и, даже, весь ее смысл.
Он не может вырваться из противоречия, что человека, даже мудреца, отовсюду давит необходимость (отчего и так упорно он навязывает свою веру). Но в этом-то и заслуга. Это проверка его "мудрости", это испытание на вшивость в темной подворотне жизни. Полюбите жизнь черненькой. Беленькой ее всякий полюбит.
Существует два состояния человека и его сознания, о чем не говорит Шестов в своих "Афинах и Иерусалиме". Нормальное, спокойное, каждодневное, когда человек видит и постигает мир рационально, используя для жизни естественные силы и законы. И состояние экзальтации, одержимости, отчаяния, когда естественные законы не могут ничем ему помочь, более того – обрекают на муку. И тогда он обращается к нерациональному. Бог постигается в отчаянии…
Первый тип сознание – это сознание ученых. Это "Афины" в терминологии Шестова. Второй – псалмопевцев ("Иерусалим"). Шестов грубо разделяет их и безоговорочно встает на сторону последних, так как они, на его взгляд, вернее постигают Бога.
Деление очень не корректное. Почему он сравнивает ученых – и певцов? В Греции, поди, тоже были певцы, тот же Орфей, от которого известны "орфические гимны". Были дионисийские оргии и элевсинские мистерии, о сути которых мы вообще ничего не знаем из-за их сакраментальности. Думаю, они не имели отношения к рациональному постижению Бога.
Более того, настоящий ученый и не должен ставить перед собой такую задачу: постичь Бога. Чтобы постичь Бога он должен обладать всей полнотой знаний, знанием всего, что невозможно. Он может стоять лишь на проверенных фактах, чуть-чуть позволяя себе фантазировать в теории, заходя на поле пока неизвестного. Он может говорить о Боге – если к этому его принуждает общественная мораль (в виде, скажем, средневековой церкви). Или, как Аристотель, он может искать первопричину мира, его субстанциональные начала. И первой субстанцией, первым началом назвать Бога. Он (Бог) – как бы изначальный толчок, после которого мир развивается по своим законам.
С точки зрения Псалмопевца мир был создан Богом сразу и неизменным, с небольшими корректировками в виде Потопа и огненных дождей – каждый раз в качестве морального аргумента. Удовлетворяет ли это всех пророков в их отчаянии? Полагаю – ни мало! Библия – это тоже концепция, попытка что-то рационализировать. Например, древние туманные предания о том, как, кем и почему был создан мир. У индейцев был свой вариант ответа, у греков – свой, у евреев – свой. Захотел Бог создать мир – и создал. Почему захотел, почему не раньше (или позже)? – концепция не отвечает. Ибо получится, что на Бога тоже действует некая необходимость, Ананке, так пугающая Шестова.
Ученые об этом тоже ничего не знают, но хотя бы честно об этом и говорят. Придумали теорию Большого взрыва – так, в виде рабочей гипотезы, ну, и прикрыли вопрос за его неразрешимостью.
Одержимый визионер тоже порой придумывает свой вариант создания и устройства мира – но он имеет мало отношения к Иерусалиму. А ведь есть еще Индия – с ее интереснейшей концепцией, например, Ведантой.
Поэтому Шестов рубит слишком грубо, а это неинтересно.
12.10.07.