Гостиница в Лейпциге. Мерзопакостный совдеп: нет от тебя нигде продыху. В странах так называемой “народной демократии” ты чувствуешь себя, как на собственной кухне. Тут с нами советская тургруппа, одна из многих. Начальственный циркуляр освобождает их руководителей от всякой щепетильности к национальным традициям данной страны или правилам цивилизованного поведения. Во все приличные места он вторгается всем колхозом и делает все настолько по-совдеповски, что хочется выть. Обвислая толстозадая коммунистка-руководитель, словно детям в пионерлагере, сообщает, что в группе сегодня “событие”: “у одного из нас — день рождения”!
Когда-то русский в Германии был традиционный и желанный гость. Он ехал сюда учиться или лечиться. С прошлого века ситуация коренным образом изменилась, и удивляясь повадкам теперешних “русских”, я скрываю, что сам я тоже русский — и от них, и от немцев. Они как общественное мероприятие объявляют день рождения у одного из своей бесчисленной группы-труппы — и хотя бы капельку удивления и естественных эмоций у собравшихся. Ну как же, они же скинулись на подарок — с кровью оторвали от сердца дорогую марку. Подарок действительно скромный, как о том и объявили в речи по бумажке. Иначе как без “речей” и бумажек у нас нигде не могут, словно напрочь позабыв и про память, и про естественный процесс мышления. Такое впечатление, что и этот жалкий текст посылался в Москву, где его литовал штатный цензор. Поэтому его именно зачитывают, чтобы не дай Бог не спороть отсебятины. Запуганное общество приняло это спокойно. Это что! — пражские Зденек с Марушкой рассказывали, как русская женщина-инструктор в Венгрии выводила из купален свою группу военным шагом. Хоть бы кто пискнул! Ведь иначе, чего доброго, больше не поедешь.
В Альбертинуме, куда перенесли самое лучшее из ремонтирующегося главного здания Дрезденской, за исключением нескольких американок, собрались, кажется, одни русские. Они и тут себя показали. Пожилой ветеран представлял своей подруге веронезовское “Принесение даров” в качестве очень интересовавшей ту “Сикстинской мадонны”. Сорокалетняя подруга неуверенно возразила, что “кажется, не та”, и чтобы убедить несгибаемого ветерана, заявила, что “Сикстинская мадонна” — маленькая, а эта во какая большая! Все остальные стояли, открыв рот, не отличая Рембрандта от Тициана. Даже моя мама, оказывается, все еще находится в плену предрассудка о шести пальцах на руке сикстинского папы, якобы и объясняющих название картины (маразматическая информация из “Что, где, когда”). Шести пальцев там, конечно, нет, и вряд ли бы Александр VI Борджиа похвалил Рафаэля, вообрази он себе, что такой серьезный дефект там можно найти, пользуясь скверными репродукциями.
А потом в своем колхозе они будут говорить про картину, перед которой замирал Достоевский: “Ну, видела я эту хваленную “Сикстинскую мадонну”. Ну, обычная баба, не лучше наших, ну, с ребенком, и что такого? Чего ей все восхищаются? Здоровая что ль, потому?” — в то время, как миллион художников и любителей искусства из обеих столиц без пользы жует репродукции, смотрит на Тициана, размером со спичечную коробку, и Пентуриккио — размером с сигаретную пачку. (В Эрмитаже, разумеется, есть пара “тицианов”, но классического “Динария” там же нет!)
Будучи здесь, особенно понимаешь, что бомбардировка Дрездена и в самом деле одна из варварских страниц в истории и без того не отличавшейся милосердием Второй Мировой войны. И странно, что вписали ее не совдепы и не немцы, а, как и Хиросиму, цивилизованные и демократичные американцы (которым и мстить было не за что) вкупе с еще более цивилизованными англичанами. Понимаешь, насколько, особенно на войне, все дуют в одну дуду, и что хваленные романо-германцы не избавились от специфически совдеповской страсти разорять храмы и взрывать дворцы. Когда надо, каждый из ныне живущих способен избавить мир от Рима или Парижа!
Огонь знал уже синантроп (современник питекантропа) (честь открытия которого и принадлежит Шардену). Неандерталец производил захоронения. Из Терьяра де Шардена.
А мы и сто тысяч лет спустя сбрасываем бомбы на маленьких детей.
Тюрингия оказалась богаче той Германии, которую я видел до сих пор. Снова, как в Чехии, красные черепичные города и какая-то картинная пасторальная панорама. От Эрфурта я, наконец, получил удовлетворение. Он более аутентичен готике и ренессансу, чем даже Прага или Братислава. Сталь и бетон для него еще не изобрели, особенно в сравнении с Лейпцигом или Дрезденом. Даже имперский классицизм прошлого и нынешнего века его почти не испортил. Целые средневековые улицы в полной сохранности. Штук двадцать соборов, среди которых особенно удивительный трехбашенный готический собор Северакирхе. За исключением барочного алтаря и органных хоров — ничем не нарушенная готика интерьера. Неумелые иконописные фигуры, отталкивающие святые. Во всем грубая непосредственность и патриархальная эстетическая скудость. И среди этого почтенного убожества в темном пределе вдруг гениальная статуя деревянного Христа, с гвоздями в ладонях, с ранами на теле, с кровавыми слезами, в своем знаменитом венце. Узкое изможденное лицо, высохшее израненное тело, удлиненные, словно у Эль Греко, члены. Бездна экспрессии и великолепной скульптурной гармонии. Я простоял перед ним час, пытаясь зарисовать — до самого закрытия, как вчера, когда рисовал обнаженную в Альбертинуме.
Шарден не согласен с точкой зрения современной биологии, делающей “...из живого существа пассивного и бессильного свидетеля испытываемых им преобразований, не отвечающего на эти преобразования и не имеющего возможности влиять на них”.
Веймар почти столь же приятен, как и Эрфурт, но много меньше размерами. В парке, где гулял Гете, в носу пыль запахов и аромат цветов жасмина. Чтобы окончательно убедить меня, что все здесь в порядке — поют птицы. Увидел, что Шиллер с Гете жили добрососедски и поблизости, и могли ходить к друг к другу пить чай (что и делали, см. Томаса Манна). Увидел и то, что у Лотхен был действительно симпатичный профилек. Попадающиеся русские все так же глупы и рассуждают о спальных гарнитурах.
Задача художника относительно проста. Он берет объект в пространстве, в единственный момент, в котором он как бы не живет, не действует, не влияет и не подвергается влиянию. Какой бы сложности не был объект художника, он уже упрощен в силу того, что он отрезан от бытийного пространства и не продолжен ни в какую сторону. Объект художника не длится.
Задача писателя мудренее. Его объект раскрывает себя в действиях, совокупность которых называется судьбой, то есть самым загадочным и непостижимым образом. Изобразить судьбу гораздо сложнее, чем изобразить неподвижную форму. Это все равно, что проследить все круги на воде от упавшего камня в бурную погоду. Дело, по-видимому, в том, что объект писателя существует столько же в пространстве, сколь и во времени, в котором он теряет себя как единство и цельность, и обретает как множество — поступков, характеристик, ракурсов. Историю героя надо вырвать из совокупности историй, то есть сконцентрировать внимание на одном элементе огромной ткани, и только тогда найти историю, которой самой по себе не существует, как не существует точки покоя у летящей зеноновской стрелы.
Мастера рассказывать такие истории и называются писателями. Это двусмысленная и редкая способность, ничего не имеющая общего с умением писать вообще и писать стихи в частности. Писатели живут как нормальные люди, но нормальные люди под их пером уже не живут, а становятся героями, у которых все вроде бы как у нас, и все-таки принципиально иначе. Они реже принуждают себя на низкое и физиологическое, они исчезают из бытия на разные по длительности отрезки времени, и никогда не ощущают себя полностью двадцать четыре часа в сутки (поэтому у них куча энергии). У них неестественное застревание в жизни, в которой мы проскальзываем, как нож в масле, не находя в ней ни героев, ни объектов для повествования, ни оснований для поступков. И при всем том, описание их жизни должно иметь какой-то смысл и завершение, в то время, как описание нашей жизни никакого смысла, по видимому, не имеет и завершится без всякой связи со всем предыдущим.
Шарден призывает универсализироваться сознаниями. Подразумевается — жертвовать собой ради чего-то большего, чем ты сам. Ну, а пожертвовать ради чего-то меньшего? Ради этих остолопов, которые Рафаэля путают с Веронезе и имеют в голове лишь одну мысль о спальных гарнитурах и траханьи с бабами? Этих чумазых патриотов своей родины, которые верят на слово всему им втемяшеному, потому что за околицей их деревень все покоится в первобытном мраке? Этих недотраханных баб, которые орут сейчас у меня под дверью о чулках, говорят “шо” и трясут пролетарскими окороками? А через два часа разбирают чье-то поведение на собрании в коридоре отеля? (Успел, видать, кто-то себя “опозорить” и “оступиться”.)
На дрезденском автобане дождь. Показывая мощь своих двигателей нас обгоняют два западных “Опеля”, почти скрытые облаком водяных брызг.
Женщина будет уловлять даже имея постоянного партнера. В этом ее сила, обретаемая перед зеркалом, где женщина производит колдовство, порождающее совершенство. Достаточно войти в моду узким бедрам — и все женщины узкобедры. Достаточно войти в моду маленькой груди — и все женщины плоскогруды. Достаточно войти в моду быть блондинкой — и все женщины белы, как Мерелин Монро.
Специфический “Комомбер” мне попробовать не удалось, хотя “Цум Лёвен” и уверял, что его имеет. А вот привезенный из Праги “Хермелин”, отравлявший отцу дорогу, с пивом “Hell” под тентом в “бунгало” (вагончике на трех человек, полученном в патеркемпинге) — оказался великолепен. В вагончике холодильник, посуда и даже газ. По приемнику пробивается “Yellow submarin”, я сижу на воздухе за круглым столом, пожираю под пивко сыр и смотрю в лес (не в смысле, как волк). Если бы напротив не суетилась семья круизирующих поляков, все было бы совсем ништяк, который не испытаешь даже в “Цум Лёвен”.
Снова Дрезден, где опять пошел в галерею (делать здесь больше нечего). На “Бонавентуре” Зурбарана совершенно сюрреалистический ангел, будто сошедший с картины Дали. Любимый художник Хаксли — Вермеер Дельфский (культ которого привили нам в институте): очень странный колорит, производимый бледно-зеленой драпировкой справа. Очень сильна эта драпировка, словно за ней что-то скрывается.
Но особенно — Дель Косса, ангела которого я могу рассматривать часами. Невероятное выражение лица, растерянное и удивленное, смущенное поворотом мировых событий, в которых ему пришлось принимать участие. И крылья из павлиньев перьев. И странная улитка на самом переднем плане (мусульманский “символ сомнения”).
Итак, вторично сходил в Альбертинум, куда переместилась коллекция — будто промыл глаза. Это лучшее, что есть в Дрездене. Весь остальной город производит впечатление, что бомбардировка была неделю назад, и только успели расчистить завалы. От дель Коссы к Дольчи и Ребере, через Пентуриккио, Джорджоне, Вермеера и Рафаэля. Боттичелли слабоват, но все-таки это Боттичелли. И какой Ян ван Эйк! И
какой особенный поворот головы и взгляд у тициановского Христа.
Мне приснился сон, в котором обо мне, моих друзьях и моей жизни было сказано так вдохновляюще хорошо, что впечатление или, скорее, мотив этого сна водил меня за собой весь день, всюду открывая свои приметы. Это сон того разряда, что не забывается, мистику и прелесть которого я переживал еще много часов спустя на прелестном озере, что прячется в деревьях справа от галереи.
Мужчине не удается найти в ребенке соратника в любви к одной и той же женщине. Потому-то женщина в качестве жены, и женщина в качестве матери — это две разные вещи. Ребенок любит мать, словно свою еду, как плющ любит свою стену. Мужчина же любит свою женщину, как художественное изображение, полное мистики и соблазна. Женщина для мужчины — это завоевание, женщина для ребенка — это подарок, цену которого ему никогда не суждено будет понять.
Самое неприятное при езде на машине — когда водитель изо всех сил старается вас убедить, что машина сделана из хрусталя. Он постоянно сообщает пассажирам о некасающихся их трудностях вождения, перебоях в двигателе, неполадках со сцеплением. Он прислушивается, принюхивается и заставляет то же самое делать и других. Все время кажется, что сидишь на пороховой бочке — из-за чего езда превращается в вид нервного испытания, сходного с состоянием водителя, чего он простодушно и добивался.
Вперед на хрустальной машине —
В Европу сквозь-врозь — от судьбы.
Нигде остановки в пустыне,
Но лишь соляные столбы
Красавиц нагих вдоль фонтана,
Ложесн, запечатанных в медь.
Их позы мудрей, чем асаны,
И сладки, как змиева месть.
А молодость и должна быть эгоистичной, иначе это не молодость, а замаскированная старость. А молодость и должна быть дерзкой — ей это идет. Необычайно вежливый молодой человек производит впечатление отталкивающее и лицемерное. Молодость нерасчетлива, и она ненавидит помехи, прерывающие ее ожидание идеала — и это симпатично в ней.
“Любить всех и вся — противоречивое и ложное требование, которое в конечном счете приводит лишь к тому, что не любят никого.” Терьяр де Шарден
Берлин возник для меня как спортивно-туристский комплекс в конце длинного объездного шоссе, где мы оставили лишнее имущество. В действительности он возник на рубеже XII-XIII века на бывших славянских землях, и в его появлении каким-то образом был повинен Отто II фон Брандербург. Старейший берлинский собор Николайкирхе относится к 1232 году.
Химера “Каак” из Николайкирхе. Отличнейшие деревянные крашенные скульптуры из берлинской Мариенкирхе 1500-го года. Великолепная тонкость жеста и черт, и мастерство стилизации.
Два Берлина с их стеной — это насилие над здравым смыслом. “Их” система посреди нашей — как взятая в кордон радиоактивная территория, как зараженная чумой зона. Судя по общедоступной карте Берлина — о ней имеются лишь смутные догадки на уровне первых лет эпохи географических открытий: белое пятно без каких-либо подробностей. Кажется, беспримерный случай в истории — изоляции более строгой, чем изоляция еврейского гетто или цветного района в черте американского города.
Двадцатый век знаменит созданием концентрационных лагерей для соотечественников, плененных в невоенное время. Берлинская стена, как вообще реакция социалистического лагеря на весь остальной мир — глубоко варварска и порочна, хотя именно агонизирующий интеллект мог ее такую придумать.
Берлинский кучер в варенке. Кареты на улицах и кучера в котелках, разводящие молодоженов. Много целующихся. Это повсюду, где мы едем. Видимо, не от очень плохой жизни. В землях “оплота” столько же пьяных.
Чистый ухоженный Унтер ден Линден (“Под липами”), с липовой аллеей посреди улицы, без обмана, упирался в каннелированный дорический портик Брандербургских ворот — и обрывался, а дальше шла матовая ватная неизвестность, пустота: призрак Рейхстага с черно-желто-красным, кажется, уже бундовским флагом — и все, переплет. Перспектива терялась. Эта часть Берлина скрылась от восточной орды, как Китеж-град. Торчали здания, шуршали далекие машины, но все это казалось магнитной записью из-за пано декорации.
Французская кирха конца XVIII века, ныне музей гугенотства. Вверх по огромному колодцу башни, вплоть до космических колоколов. Идеальное место для самоубийцы. Долго глядел на Западный Берлин. Видны даже машины. И все, вроде, как у “нас”. Только длинных кишкообразных домов не видать. Видно, что исторически это более новый город. И все то же обилие шпилей и никаких белых пятен. И однако, это дальше, чем Марс. Парадокс.
Кое что и тут (на нашей стороне) другое — пятнистее. Ультроволосатые тут могут выйти, например, из своего, правда старенького, “трабанта”.
В нашех советских “отцах” мне не нравится одна черта: принимать сотню услуг, и никогда, словно восточные деспоты, не благодарить за это, полагая в этой заботе что-то должное и соответствующее субординации. И все время стремление обойтись без слов и оттеснить плечом, словно вежливость — это особая привилегия, оказываемая дальним.
Пергамон-музей.
Храмовая ванна из Ассура. Санхериб (704-681 до).
По-видимому, именно из Ассирии исходит скульптурный зооморфизм и создание гарпий, химер и сфинксов (последний, впрочем, имеется и у египтян). Знаменитый пятиногий стояще-идущий крылатый человеко-лев из дворца Ассурнассирипала II (883-859 до). Крылатый люди, птицы с человеческими телами.
Рельефы из дворца Ассурнассирипала II технически гораздо сильнее более поздних греческих. Это еще не скульптура, но стилизация и жест необычайно сильны. В лицах, особенно женских, много индийского или армянского.
В самой старой клинописи из Ассура (1875-50 до) много почти китайских иероглифов.
Терракотовые скульптуры третьего тысячелетия до. Видны по-детски неумелые попытки изобразить нагую женскую натуру. Кажется, все перед глазами, но руки бессильны повторить то, что природа создает с легкостью целыми тысячами.
Греки потеряли то, что ассирийцы нашли с самого начала — стилизацию. Ростом своего мастерства греки достигли всего лишь реализма и в нем застряли.
Колонны из сирийских городов VIII века до (напр. из Сам’ала: Sendschirli) гораздо интересней греческих капителей. Напоминают египетские и, одновременно, содержат изысканность модерна. Сюжетика и стиль все еще ассирийский, но шрифт другой. Зато те же сфинксы и те же откровенно летающие люди.
Совершенно индийские лица на скульптурах Шумера конца третьего начала первого тысячелетия до. Даже тот же головной убор — тюрбан. Шумерская клинопись еще в большей степени напоминает иероглифы. Она такая даже с середины третьего тысячелетия до.
И вновь “вавилонские” мотивы и стиль на урукских вазах третьего тысячелетия до (утомило уже это «до», хочется перейти на «ре»).
Причем урукские скульптурки животных самого начала третьего тысячелетия удивительно искусны.
Модель храма Мардука в Вавилоне. 92 метра в высоту. Удивительная конструкция, могла бы серьезно утомлять туристов. Слава Богу разрушен.
Волосатый Вакх!
Прекрасный терракотовый портрет I века до, Германия, совершенно негреческой красоты.
Три Хокусая в японском зале. Это то, что они знали раньше нас, без наших энциклопедистов, академий и споров.
Удивительная бронзовая скульптурка музыканта из Вавилона. Если бы не знал, я бы отнес не позднее, чем к Ренессансу. Оказывается, это поздний вавилонский эллинизм I-II века до и вообще, может быть, имеет малое отношение к Малой Азии.
Насквозь исписанная клинописью знаменитая стела Хаммурапи (Вавилон, 1728-1686 до (как точно, вот что значит немецкая наука!)).
В XV-XIV веках до в Вавилоне создавали изумительные вещи из мрамора!
В III веке до они взялись за обнаженку и создали образцы, удивительно напоминающие греческие (но существует ли лежащая греческая обнаженка?!) или нахолстных ренессансных “венер”.
Оказывается идею чайника знали в Западном Иране уже в II тысячелетии до.
Удивительны и бронзовые крылатые муфлоны VIII-VII веков.
У арабских женщин с северного побережья Африки (Триполи и др.) эмблема пятиконечной звезды постоянно присутствует в украшениях. Так и ждешь, что сейчас увидишь серп с молотом. Другой постоянный символ — естественно давидова звезда.
С XVII века до в сюжетику картин хлынули люди (может ли быть “сюжетика” без людей?).
Слямзили и привезли не только Пергамский алтарь, но и совершенно целенький михраб XIII века до из Конии. Тащили целыми храмами просвещенные европейцы. И ходишь по этому зданию зданий не как по музею, а как по территории какого-то архитектурного перформанса, слабо ассоциируя представленные прославленные экспонаты с подлинниками.
Совершенно циклопические ионические колонны их храма Артемиды в Магнесии. Вместе с базой, фризом и карнизом — это метров двадцать в высоту, не меньше.
На античных надгробных стелах с IV века до — крылатые фигуры: не то гениев, не то сфинксов.
Римская копия головы Афродиты со статуи Праксителя. Сколько ж я ее рисовал!
Ариадна Скопаса (IV век до).
Отличная обнаженка Афродиты.
Голова Платона (427-347).
Двойной портрет Сенеки с Сократом.
Потом оказалось, что провел в Пергамоне шесть часов. Он стоит того. Вышел на воздух, как после серьезного экзамена. Вокруг Пергамона все еще руины и простреленные фасады в крапинках свежей облицовки на месте пулевых выбоин.
Все более угнетают столкновения с отцом. Он то и дело демонстрирует, какое он делает одолжение, что везет нас в своей машине. Забывая, что мы не в армии, и что не все, что он сказал, должно выполняться незамедлительно и строго.
Во вселенной для меня стало понятно взрывоопасное вещество женщины, незнакомой, с чем-то странным, выпирающим в мир, внушающим беспокойство. И это половина человеческих случаев, что интересно для исследователя. Но как много ей понадобится, чтобы соблазнить меня! Боттичелливское лицо, дикие спутанные волосы, мальчишеские бедра, и выражение длинной истории в глазах, ведущейся от самой рыжеволосой Евы...
То есть — она должна быть одной из тех, что я видел в дрезденском Цвингере...
...С которыми я поженился,
Дворца городского в углу,
Мой разум совсем помутился:
Я каменных женщин люблю.