В ресторан нашего отеля, где мы чревоугодничаем, пускают и просто немцев с улицы. Один такой сидит позади нас целый вечер с одним бокалом пива и газетой. Мне это внушает и уважение — силой воли и цивилизованными привычками, и презрение — отсутствием размаха. Как же, однако, несчастен этот человек — и одинок. Он приходит в этот ресторан ни за чем — ни есть, ни пить и даже ни общаться. Он просто хочет быть среди людей, слышать человеческий голос и тешить себя иллюзией, что он не одинок. Наверное, он не один здесь такой.
Наш шофер окончательно взбунтовался. Сварил себе чашку кофе и убежал по каким-то своим делам, предоставив нам готовить завтрак, сославшись на то, что он тоже, как и я, лучше будет делать зарядку, а не заниматься этим самым завтраком. Потом мыл ноги, потом завтракал, и после завтрака сообщил нам, чтобы мы не беспокоили его проблемой посуды, потому что он никогда ее не моет и, по видимому, видит в этом удовлетворение своего мелкого фанфаронства.
Мне тяжело с ними. Я не могу вот так нахамить и наорать на другого, а через пять минут как ни в чем не бывало говорить с ним приторным голосом. Этим они распустили себя и мало друг с другом церемонятся.
Вообще, много неприятных привычек: спать на документах, например.
Экстаз в конце мира — единственный биологический выход, подходящий и мыслимый для феномена человека. Из Терьяра де Шардена.
Немецкая молодежь не только много кисается, но и сильно плодится. И мамаши совсем не такие, как наши, на которых страшно смотреть. Ребенок не мешает им быть привлекательными. В материнстве нет жертвенности и какой-то затрапезной тоски.
Машины тут держат не в гаражах, а на улице, для чего имеются изрядные свободные площади и либеральные законы. Паркуют обожаемые железки практически повсюду, не взирая на значение улицы и запретительные знаки. В интересах парковки ближний к обочине ряд для езды не используют. И никто не прячет дождевые щетки. Машины некрасивые, но многочисленные и дешевые.
Берлин чист, и даже в новой застройке больше цвета и игры формой, чем в Москве. По подстриженным лужайкам никто не ходит, и даже в субботу не чувствуется переизбытка ни взрослых, ни детей, словно их куда-то увозят. Несмотря на чужбину, никакого московского напряжения. Люди не проносятся мимо, и выражение лиц человеческое.
Странный запах, начертанный на мокром дожде: можжевельника, клена, каких-то цветов. Это все напомнило специфический запах “родины”, полной марксизма и маразма, но еще и пахнущей кленом, можжевельником и цветами после дождя. Это был запах моей собственной истории жизни среди камней и деревьев. Это значит, что жизнь в эпицентре мрака, в точке 0 всего Мордора тоже имела в себе нечто человеческое. Один раз мы открываемся полностью, чтобы вместить в себя всю перспективу этого мира и захлопнуться, как объектив, чтобы потом вновь и вновь возвращаться к запечатленному, как к эталону.
Когда я слышу английскую речь, а тут ее приходится слышать часто, я гляжу на обладателя ее и пытаюсь понять, как выглядит мир, если смотреть на него из зазеркалья? Но ничего нельзя понять в чувствах этих, сидящих в плетеных креслах на верандах самых лучших отелей.
Здесь нет перенапряга с идеологией, и там, где у нас висят “Народ и партия едины”, “СССР — оплот мира” — у них: “С музыкой жить — с музыкой работать” или рекламируется продукция гэдээровской химпромышленности.
Голубки встречаются и у них, и увидев их, я подумал: насколько всем этим голубкам, всем этим ладоням, всем этим разноцветным людям, куда-то движущимся единым строем, не хватает одной детали, чтобы картина была точной, — веревочек, уходящих за край изображения, на которых они пляшут, как марионетки. Именно это, кажется, имел в виду Кафка, когда ему показали одну известную карикатуру Битструпа: “Картина не полна”.
Немцы, впрочем как и сходные с ними чехи, странный народ. В каждом городе находится толпа людей, которая шьется около нашей машины, вынюхивает и высматривает, и даже наровит залезть во внутрь. Но ни разу мне не попался ни один художник, кроме банды школьников, которые рисовали Дрезден (очень слабо), и не попалось также вообще ни одного лица, одухотворенного поэзией, кроме волосатых.
Волосатые зато в каждом городе, в том числе с большим стажем, что у нас встречается крайне редко.
Кажется, все немцы только и делают, что работают, чтобы заработать деньги на машину и семью, так как обе эти вещи они очень любят. С серьезными лицами они ходят вдоль витрин, где им рекламируют разорительные двухнедельные путешествия в Сочи, на Золотой Пляж и т.д. С одной рекламы на меня взглянула Пицунда. Ох, как горько было осознать, что ты в Германии в фешенебельном отеле, а не в четвертом ущелье в палатке!
По дороге на Росток из-за неожиданного каприза мамы свернули с бана и очутились на озере, где я нашел спрятавшийся в лесу палаточный отдых в полном разгаре. Особенно простенькая одноместная палатка, приткнувшаяся с краю лагеря, напомнила мне многое.
После очутились последовательно в Шверине, столице герцогов Маклебурских, и Висмаре, старом порту на Балтике. Оба города преимущественно довоенной застройки, особенно Висмар, и наряду с Эрфуртом оставил самое лучшее впечатление от Германии. Заметил очевидную вещь: чем меньше город и чем меньше был он задействован в войне — в качестве цели для союзнической авиации, тем лучше обстоят у него дела с городским ансамблем и архитектурными излишествами былых веков.
В Германии любят фонтаны, и украшают их занимательно и прихотливо. И в течении двух часов бушевавшей ростокской грозы переполненные фонтаны продолжали весело исторгать свою воду — в воздух, задыхающийся от влаги.
Времени мало, и осмотр достопримечательностей начинался с непривычного для меня ранья.
День раной в моих сновиденьях зиял:
На утренних улиц толкал эшафоты —
Стремительный рост не снести бытия,
Непереваримы движений длинноты.
И кровь, негодуя, не идет к ногам,
И жилы скрипят, как сухие ступени —
Когда я схожу, улыбаясь, к врагам —
Вновь их одолеть и все выбить мишени.
Это какие-то не те немцы. Они словно кастрированы и приручены. В лицах немужественные расплывчатые выражения. Маленький носик, наеденный округлый подбородок. Кажется, что за сорок лет совдепа из нации воинов и философов они вылиняли в нацию гаштетников и домоводов. И пусть за немцами всегда было известно их бюргерство, но за ними была известна их великая поэзия и их склонность к наукам, которыми они цивилизовали ту же Россию. За все время я не встретил ни одного человека с подрамником, ни одного юноши с блаженной памятью былого студенческого оторванства в лице. На сколько я знаю, по сею пору не появилось ни одного великого немецкого писателя по эту сторону стены.
Лица полны бесхарактерности и какой-то неодухотворенной добропорядочности. Не дружелюбие, не добродушие, не добродетельность — а какая-то умеренная, усредненная добропорядочность.
Это при том, что здешние немцы имеют весьма комфортную духовную обстановку: по радио у них 24-часовая музыкальная программа из BRD, по ящику раньше, чем кончился отличный американский фильм, по BRD’евскому каналу уже началось бергмановское “Причастие”, а по третьему получасовая джазовая передача или авангардный бременский балет. Странным образом этот комфорт мало влияет на их образ жизни, хотя их полицейские вальяжны, а витрины и домики исключительно аккуратны. Восточные немцы, почти единственная неславянская нация в соцблоке, также пришибленны им, как и все остальные, и мало чем отличаются от тех же советских литовцев или западных украинцев.
Беда в том, что я считаю, что заслужил еще большего! Словно незаконнорожденный отпрыск знатного рода я пытаюсь окружить себя приличиствующей мне обстановкой — не имея на то ни права, ни возможностей. Я пытаюсь исправить ошибки моего рождения и сражаюсь так, будто собираюсь владеть плодами победы вечно. Я не знаю мира, я поджигаю вокруг себя землю. Я хочу быть милостивым, но я хочу видеть и служить своим богам. И ясность моя — мрачна, и необремененность моя — тяжка, — и для меня, и для идущих со мной.
Горбачев дал жару на пленуме (видел по ящику): заявил, что общечеловеческие ценности имеют приоритет перед классовыми. Что на деле значит: ни один вопрос не должен решаться помимо (ленинских) советов (нардепов). То есть: все решать в экономике, политике, культуре — будут некие неведомые людишки, выбранные неспециалистами.
Пиво в каждой немецкой гаштетной и на каждом углу. И не мудрено, что у нас его нет, если за все мои путешествия по родному краю я ни разу не видел плантаций хмеля, вроде немецких или чешских, стоящих вдоль шоссе сплошной стеной на многие километры. По воскресеньям немцы пьют, гуляют по окраинам города, где для них устраиваются ярмарки, аттракционы и концерты военных оркестров. Все это в полной мере я увидел в Шверине и испытал сильное впечатление от всех этих каруселей, тиров, пинболов, игральных автоматов, пива, еды, ваты, мороженного и всего прочего, собранного на незначительной территории и пузырящегося наивной радостью и удовлетворенной семейственностью.
Они ждут на светофорах и никогда не переходят на красный, хотя могли бы нарушить все на свете совершенно безнаказанно. В их магазинах нет сигнализации, водителя не забирают с собой щетки и зеркала. Говорят, что они очень экономны, но, видимо, не за счет воровства. Их расчетливость не означает недоверия, так как известно, что в Германии никто никогда не воровал.
Их скворцы и аисты невозмутимы, как курицы. У их женщин красивые ноги, но неинтересные лица. И каждый должен иметь какой-нибудь транспорт, хоть велосипед.
Советские русские — это трудный случай наркомании: дома они не могут без телевизора, работающего чисто машинально, как холодильник, даже если передача на неизвестном языке. На улице они не могут без витрин, которые им надо скрупулезнейшим образом обшарить носом, с первой до последней в городе.
Монашка или какая-то аббатиса на велосипеде по дороге из Ростока. Магазин заштатного приграничного города Пренцлау ломится по нашим понятиям от товаров. Резкий контраст с Польшей, куда мы попали с минимумом формальностей, но с максимальной потерей времени. Польша оказалась, в лице Щецина, такой же голью перекатной, как и родина. На мужчинах опять брючки с отвислыми коленями, а пальто из варенной джинсовки стоит 34000 злотых (рублей 200). Снова в изобилии пьяные, которые я забыл как и выглядят (видел двух на всю Чехословакию и ГДР). И снова солдаты, используемые для дармовых работ.
Древность западноевропейского храма легко определить по тому, сложена ли стена из природного камня или кирпича. Соборы XIV, XIII и тем более XII века строили исключительно по способу нашего Соловецкого монастыря (гораздо более позднего). В Киеве в то же время это была плинфа. Кирпич? Кто знал тогда кирпич? Может быть, Италия? Все, что сложено из кирпича, заведомо позднее, по видимому, не раннее XIV века, — это безошибочный критерий хотя бы для той части Центральной Европы, которую я посетил. Тут есть, как в Щецине, много храмов XII века, но хорошо, если то, что было в них древнего, составляет теперь больше метра в высоту у самого основания.
Роскошь европейской езды: всюду баны и расстояния не больше ста-двухсот километров между удаленнейшими городами. Два часа, и ты уже на месте.
Лишь в Польше началась наша привычная асфальтовая однорядка, вьющаяся через городки — на расстояния, достаточные, чтобы потерять терпение.
Фотоаппарат снимает не так, как видит глаз. Он фиксирует каждый прыщик, и за ними не различает лица. Он раскладывает тени с тщательностью дилетанта, делая из лица асимметричный блин. Лишь мастер способен не испортить свою модель. Или лицо должно быть бесподобно по красоте, которую невозможно испортить.
Характерно, что мокрую куртку, в которой я попал под дождь, я должен снять не для того, чтобы позаботиться о себе, а чтобы позаботиться о чехлах на сиденьях. Об этом не надо мучиться догадками, это говориться прямо, без лишнего туману.
Быт полковничьих дипломатических семей, в одной из которых мы живем в Щецине: за несколько лет жизни в чужой стране — ничего в ней не узнать, не выучить язык, зато купить японский телевизор, галлюцинирующий в углу 24 часа в сутки.
Никаких ГАИ, никаких сельсоветов, почти без фаллических монументов. Зато почти в каждой польской деревне шпиль, Богоматерь или цветами украшенный крест. В соборах религиозные киоски с литературой и открытками. По радио религиозные передачи. Ксендз сообщает родителям, если их ребенок не присутствует дважды в неделю на службе (что, конечно, передержка). Особенные мальчики интересуются судьбой не явившегося в храм прихожанина. Семь миллионов собравшихся на богослужение, проводимое Папой в Щецине. Ради него полтора месяца строили на свои деньги трибуну и кафедру под открытым небом, которую потом растащили на сувениры. Все это по рассказам наших хозяев.
У поляков много собственных фольксвагенов и мерседесов. И хоть Польша скучна, но нам нос утрет. Наверно потому, что вся Польша по семейному ковыряется у себя на участках. В Варшаве существует место частных магазинчиков: “Париж”. Старый город (целиком поднятый из руин): без счету соборов, где одновременно проходит служба. Магазин религиозной литературы. Типографски отпечатанные религиозные прокламации. Это самое веселое место в городе. Здесь сидят под памятниками, здесь живописуют и ходят в кафе. О, про эту нацию не скажешь, что она погрязла в мещанстве и неартистична.
“Человек — это незнакомец”, — Алексис Каррель. (Из Терьяра де Шардена.)
Ничто так не естественно в Польше, как строительство нового храма — в сильноавангардном стиле.
А впереди уже нависла тень Мордора... Темнота, в деревнях горят матки боски. Никакого предчувствия того, что сейчас начнется.
Началось с того, что подъехав, мы потеряли границу и час кружились в поисках рокового КПП. Поляки на нас и не взглянули. Зато русские за рекой оттянулись на славу. Для остраски велели встать на яму. Потом сделали выговор за то, что поздно едем. Разговаривают, как пионервожатые с детьми. Пограничный офицер с явным украинским акцентом учит, что ночью надо спать, а не ездить, и потом долго развивает эту тему. Отец только подобострастно матерится, чтобы завоевать расположение. Даже не пробует объяснить, что мы, черт побери, мчимся весь день, и что граница не должна иметь, как ЖЭК, часов приема. Зато пограничник невозмутимо называет нас, почему-то, оккупантами. За нами стоят поляки, едущие транзитом в Швецию. Их тоже, в лицо, называют оккупантами, и предсказывают, что поедут они не в Швецию, а обратно к себе домой. Хорошо, что не в Магадан. Тыкают, издеваются, грозят тщательно перетряхнуть вещи. В ожидании этого заставляют нас всех писать пресловутую таможенную декларацию, неизвестную в таком виде ни на одной другой границе. Кто я такой, и откуда, и сколько я везу оружия, золота и наркотиков. После того, как таможня натешилась, отыгрываясь за прерванный сон, она произвела самую мягкую проверку и неожиданно все же пустила нас на территорию родины, а не расстреляла в ближайшем лесочке, как можно было ожидать.
Родина, как водится, встретила нас своим ГАИ и патриотическим маразмом. Брест начался галереей стендов, с последовательно перечисленными всеми городами-героями, так что человек, не знакомый с местными приколами, мог бы удивиться и задуматься, прочитав при въезде в Брест огромную надпись “Смоленск” (а затем “Орел”) и начал бы судорожно искать по карте, куда это его занесло?!
За Брестом мы въехали в напластования тумана, езда в котором производила жуткое и фантастическое впечатление. Его слои напрыгивают на тебя, как звездные галактики, до неузнаваемости изменяя дорогу и передвижение по ней.
Мать слишком много женщина. Она совсем не может быть собой и все стремиться быть для другого. И отца это устраивает, и он капризничает и срывается, как ребенок. Ему нет дела до приличий, когда у него нет всех степеней комфорта и полной определенности положения. Меня он отпугивает своим тоном и манерой разговаривать с помогающими ему менять колесо, и только мать сносит это, огрызаясь, но не бросая трудового оружия.
Ночью ставил палатку. Отец сделал все, чтобы осложнить мою задачу и даже не включил свет. Он хотел стоически ночевать, сидя в машине, чтобы подчеркнуть, как мы перед ним виноваты — тем, что не спрямили пути, как перед Господом. Он видите ли хотел вечерять при свете. К тому же у него день рождения, который мы отпраздновали лишь нашим героическим прыжком лосося через Польшу, скрашенного лишь купанием в диком польском озере после обеда, проникшись за это время друг к другу не лучшими чувствами.
В конце концов, как он не демонстрировал свою обиду, он чуть было сам не полез ночевать в палатку, на чем настаивала заботливая мама. Но мы поругались еще раз, когда он попенял, что я якобы слишком сильно давлю на стекло, когда закрываю багажник. Оказывается, он очень боялся, что помнутся валики сидений, если на них лежать. Поэтому предлагал спать чуть ли не стоя. Наконец, долго бранясь, они разместились в машине сами, и моя палатка помогла им лишь тем, что туда переместилась часть вещей из машины. Мне же было весело в знакомой палатке, и переночевал я лучше всех.
И вот появились неисправимые наши бабы, в платочках и ситцевых платьях, прикрывающих жирные филейные части.
И тут же пропала кирпичная собственность. Пошли деревянные дома и заборы, напрочь исчезли витрины и магазины мод. Вокруг худо одетый люд и масса лозунгов, чтобы было чем прикрыть заголенное место. Как известно, чем хуже дела, тем больше надо приложить труда, чтобы заставить всех об этом забыть.
Вильнюсская Валентина, пожалуй, один из редких примеров немещан — среди их поколения и вопреки их происхождению. Муж-моряк не вылезает из-за границы, и в доме обстановка не бедняцкая. Но никакой любви к вещам, никаких покрышечек, ковриков, приспособлений, предохраняющих от пятен на полировке. И все же библиотека очень разношерстная и выдает непритязательный вкус в главнейшем (литературе).
Билетов в Москву как всегда нет. Родители невозмутимо взяли для меня билет в СВ, вновь проявив противоречивость характера, склонного как к скупости, так и невероятной щедрости — оставшись сами в Прибалтике на отдых. И я целые сутки ехал с премилой немолодой женщиной, с которой мы обсуждали жизнь и политику.
И теперь долой обиды: расставшись со своими долгими спутниками по путешествию надо отдать им должное. Это все-таки не самые плохие люди. Они взяли меня в путешествие захребетником, пробили паспорт и разрешение на выезд, что было практически невозможно и для простого человека, не то что для меня, с моим досье, наметили маршрут, достаточно интересный и насыщенный, забронировали гостиницы на всем пути, кормили, поили, давали деньги, везли наконец. Из-за границы мы не вывезли ни телевизора, ни какой иной технической игрушки, скрашивающей быт советского мещанина. Реальной ценностью были лишь впечатления, и я получил их в обилии и бесплатно, так что путешествие можно считать удачным. И за это я благодарен своим родителям. А так же тем, кто жил в это время без меня.
4.6.-1.7.88
Продолжение следует...