У Васи с Приквой никогда не было свадьбы, что не мешало им несколько лет жить вместе. Так жили в нашем кругу многие, едва ли не все. Так же жили и мы с Машей. Не было официального штампа, не было, естественно, и церемоний. Теперь Вася и Лена позвали всех на венчание.
Молодые выглядели странно. Вася в пиджаке с заплетенным в косичку заправленным хаером, Лена, не признававшая ничего, кроме заплатанных джинс, в роскошном белом платье. Ничьих родителей, зато друзья, которые обильно крестились и били поклоны, все как надо, и все равно пугали стайки старушек – своими сумками, кителями, порванными штанами, волосами до пояса.
Из церкви, как положено, за стол. На этот раз было много вина и водки. Значительная часть гостей перепилась и раскрылась с новой стороны. Сперва это было интересно и смешно – как волосатые ругали сами себя, называя себя беснующимися, вскрывая бесовщину друг друга, пересказывали истории из святоотеческой литературы, спорили о тонкостях патристики. Они, оказывается, нашли для себя недавно новый смысл жизни, а я и не заметил.
Женя-фотограф (будущий настоятель скита в Оптиной Пустыне) рассказывал про какого-то батюшку, проповедовавшего волосатым под Печерским монастырем.
Батюшка для него, словно древний колдун или маг, не только обладал истиной, но и полным набором чудесных свойств, как Дон Хуан с Доном Хенаро.
– Бесы так и роились! – объявил Женя видение батюшки.
– А ты этих бесов видел? – спросил я.
– А что их видеть: это и так понятно. А ты не веришь?
– А ты веришь?
– Конечно.
– Что хиппи одержимы?..
– Что ты на него напал? – вмешалась Маша. Это была ее черта – следить за мной.
– Может, и ты согласна?
– Отчасти. Кто такие хиппи... беснующиеся во имя Господне, – она засмеялась.
– Ересь! – возмутился Женя. – Мне и говорить с вами не хочется.
Это было очень серьезно, даже легкая ирония тут не допускалась. С точки зрения храма, хиппи были ни чуть не лучше остальных людей – даже хуже, потому что от большего себя освободили. Более того, выбрав "духовное", изучив кучу религий, начитавшись всевозможных философов, мистиков и моралистов, хиппи не приблизились к истине, а удалились от нее, впали в язычество и многобожие, попросту – поддались сатане.
А сатана для новых христиан был совершенный материальный факт.
Я все не мог понять, как можно доверять священнику больше, чем себе, и это после self-reliance, проповеданного отцами!
Ответ был: мы доверяем не священнику, а церкви в целом, доктрине в целом, философии жизни, которой является православие в целом.
Начинался этот духовный путь, как водится, с послушания. Им же, как казалось мне, он и кончится, только послушанием лицемерным.
"По ту сторону" у них существовали сплошные ответы на все вопросы, которые ставились "по эту". Эта запрограммированность на "ответы" вызывала сомнения своей легкостью и произвольностью.
Мне стало скучно, словно я попал на комсомольское собрание, где все заодно, послушные и самодовольные. Если кто-то говорил про одно чудо, то тут же выяснялось, что чудес как грязи, если кто-то рассказывал про одного хорошего священника, то тут же утверждалось, что все они хороши, да и как может быть иначе? Если кто-то приводил мнение, читанное или слышанное, про бесов ли, ангелов, грех и смысл какого-нибудь ритуала, слегка расходящееся с общепринятым, все строго накидывались на него, объясняя бедному его заблуждение, и нечестивец сразу брал свои слова назад.
– Слушая их, я становлюсь атеистом, – сказал я Маше.
– Это просто неумно. Но при чем здесь вера?
– Если верить – это обкромсать свой мозг, оплевать самое дорогое... Что сделали им хиппи? Не создали надежного фундамента? Не примирили с самими собой?
– Ну так уйди от них.
Я лишь досадливо поморщился: куда уходить? К кому?
Очень близкие мне люди – экспериментаторы на самих себе, только в исправлении себя находящие себе оправдание, все время собою озабоченные, бдительно за собой следящие, недовольные собой, с обостренным индивидуализмом, самокопанием – все это очень непрочные и сумрачные люди. От них в любой момент можно ожидать сбоя, ступора, бездн слезливого отчаяния, метаний в противоположные стороны через самоотрицание и отрицание поэтому всех прежних убеждений, коли недостаток сил не позволил осуществить все им полагавшееся в чистоте. Резкий практицизм и рассудочность после громогласного идеализма. Повзросление через самоумаление, усекновение тех качеств, которые требовались для реализации невыполнимых программ в невыносимых условиях.
И революционеры массово стриглись: лепокудрые Далилы принесли им недавно изготовленные ножницы.
В довершение те, кто не избрал “естественное” православие – кинулись в Джизус Пипл, буддизм, кришнаизм и бог знает что еще – и все на пределе горения, бескомпромиссно. Друзья довольно четко поделились на тех, кто ничего не кончал, не имел правильного места для жизни, работы, денег, религией которых был торч, хайк, музыкальные и торчковые эксперименты, тусование по флэтам, экспедиции на маковые поля за десять или за три тысячи километров, рейды по аптекам (и, наконец, ранняя смерть), и тех, кто нормально закончил вуз, защитил диплом, пошел работать по распределению, – религией которых стала религия, то есть стремление к некоей норме, превращение себя в членов нового сообщества, тоже как бы не от мира сего, но с пропиской в мире сем, вроде как с официальной справкой из дурдома.
Они считали это эволюцией, вроде усовершенствования пути, с вершин которого “Мастер и Маргарита” Булгакова был ересью, достойной костра. Так учил их батюшка. Туда бы этот роман и попал, если б я не забрал его себе. Так у меня появился собственный нексерный “Мастер”.
Я знал, что абсурдный мир можно подчинить, только встав на позицию абсурда, то есть веры в Бога. Это индивидуальное, глубоко трагическое усилие, о котором писал Кьеркегор, было мне понятно.
Потому что выбрать религию, как я считал – значит смириться с невозможным, примирять то, что никогда не признает “естественный” разум, и поэтому постоянно находиться в конфликте, двоемыслии. Если человек говорит, что “верит в чудо” – он должен жить каким-то особым образом, как-то особенно не банально, как юродивый, может быть, но не так, как жили мои друзья и, вероятно, остальные верующие. “Верить в чудо”, “в тот свет”, “воскресение” и пр. – и ходить на работу, зарабатывать деньги (а после института друзья снизошли до этого), жить в благоустроенной городской квартире, мириться с родителями, городом, совком, несвободой – вообще жизнью как таковой, такой далекой от “истинной”...
Да, говорили друзья, ты прав, но каждому дается свой крест, мы еще не можем отказаться от всего, это не по нашим силам, когда-нибудь потом, это и батюшки наши говорят, но мы не отказываемся от этой перспективы, у нас хоть есть надежда, а вот у тебя ничего нет, кроме гордыни и суемыслия... К тому же они не считали веру в Бога – абсурдистским актом, но, напротив, глубоко и единственно естественным. Абсурдным же было, по их мнению, именно не верить. И это декларирование "простоты", "естественности" такой невозможной вещи, как вера, злило меня больше всего, заставляя обвинять друзей в лицемерии или бессознательном самообмане.
– Это так же "естественно", как каждый день наблюдать воскресение мертвых.
– А мы и так каждый день наблюдаем "воскресение мертвых", ты не знаешь? Ибо все мы мертвы, и живы только по Божьей милости. Он как бы каждый день заводит часы. А может и не завести. Встал утром, увидел, что мир цел – считай, что чудо…
– Может быть, но с таким мировоззрением можно в дурдом попасть. Вы как бы каждый день ждете Апокалипсиса.
– Так и есть. Так и надо.
– Но по вам как-то не видно…
– А как это должно быть видно?
– А так-то!.. – И дискуссия начиналась по новому кругу.
