ИСТОРИЯ ПЛОХОЙ КВАРТИРЫ
Коммуна на Автозаводской появилась так: осенью 85-го на платформе питерского (то бишь Ленинградского) вокзала мы встретили двух волосатых, Макса и Джуди, которых видели в первый раз в жизни. Люди сообщили, что им негде найтать, нету ли у нас вписки на пару дней?
Я отдал ключи от Автозаводской, где пустовала комната бывших соседей, объяснил как доехать – и мы отбыли в Питер.
Вернувшись, я нашел Макса и Джуди – с комфортом разместившихся в нашей комнате. Но самое интересное, что в комнате бывших соседей уже жили Шуруп с Алисой, приятели Макса, которым тоже негде было найтать. Люди извинились: в пустой комнате не на чем было спать, поэтому они перебрались на наш диван. Ну, не выгонять же их! К тому же в это время мы в основном жили на Соколе: Маша отдала Кролика в детский сад, куда устроилась и сама, параллельно таскаясь в Универ. Я по-прежнему ходил к себе на работу на Зорге, мне было близко.
Заехав еще через неделю, я нашел Макса и Джуди по-прежнему в нашей комнате, причем одетыми в наши вещи, найденные в шкафу. Макс невозмутимо поигрывал на бас-гитаре, Джуди пялилась в миниатюрный телевизор, хрень, которой у нас отродясь не было.
Здесь все было тихо. Зато в соседней комнате жило уже человек десять, весь пол был завален драными матрацами с помойки, орал маг, Поня играл на гитаре, пипл подпевал и подыгрывал, каждый на своем, в перманентном концерте. Я только почесал репу: они были так счастливы жить вместе, да и идти им, конечно, было некуда.
Стиль жизни обязывал их обходиться без гастрономии – они вообще не готовили, ели урывками, что придется: у друзей, в гостях, в кафе, бутерброды, пирожки и булочки, если уломают себя дойти до магазина. Обеды не устраивались – лишь очень редко, по случаю чьего-нибудь приезда, чуть ли не его силами (один раз отварили макароны, рассказала Алиса, и то заснули, и утром было страшно смотреть). По всему было видно: вся жизнь – непрерывный бунт и неусыпная революция.
Макс и Джуди уже и сами не рады были тому, что учинили. Они, как "хозяева" флэта, пытались навести какой-то порядок, и жаловались мне по телефону, когда это мало удавалось. Пипл в свою очередь жаловался на Макса с Джуди, живущих, словно в коммунальной квартире, как гнилые обыватели, и пытающихся командовать народом. В нравоучительных беседах с пиплом Макс то и дело ссылался на меня, что, мол, если они и дальше будут так себя вести, я их выгоню. Он добровольно взял на себя функции моего представителя и старшего по порядку. Макс серьезно переживал о том, как я, наверное, обламываюсь, что так все вышло – и виню их с Джуди. Меня же это мало трогало: пипл был молодой и веселый, хоть и засрал всю квартиру. Ведь мы были френдами. У них все было как надо: правила, речь, тусовка, вегетарианство, грязь и проблемы. Блеск и нищета коммунарской жизни. Блайтдейл с местной спецификой. Прекрасные люди, не лишенные разнообразных талантов, весело спичащие вечером за чаем под музыку… И немытые тарелки, пустой холодильник, грязный пол, засоренная раковина, побитая посуда, взятая без спроса и заношенная одежда, спокойное, хотя и скромное житье за чужой счет.
За порядком в этой части квартиры следили авторитетные люди, вроде Шурупа, дрейфовавшего к доморощенному православию и изгонявшего излишнюю вольность и всераспущенность. Он даже анаши не курил и запрещал курить другим. При том что на флэт ходило пол Москвы, у меня не было конфликтов ни с соседями, ни с участковым – единственное, чего я боялся.
Бессрочное аннексирование моей комнаты Максом и Джуди парило меня гораздо больше. На все предложения съехать, они отвечали, что им негде жить.
– А нам есть где?
– Ну, вы же живете у своих пряников. Так поживите еще немного…
Несколько раз вместе и по отдельности мы ночевали здесь. Спали в своей комнате, но на полу, как и любой коммунар, уважая права постоянных жильцов спать на привычном месте. Поспать, впрочем, удалось немного: коммуна веселилась всю ночь, так что мне, в конце концов, как мажору, пришлось встать и предложить тусовке заткнуться хоть ненадолго.
В декабре 85-го тусовке пришла светлая мысль устроить выставку хипповых клоузов. Собственно, это была выставка всего хиппового искусства в целом: картинок, фенек, самодельной одежды и прочих нужных для жизни вещей.
Я отдал как экспонат собственноручно сшитую рубаху. Сольми принес расписанный им стул, Федор Щелковский притащил кучу музейного тряпья, вроде джинс с невообразимым количеством вспомогательного материала, превышающим в несколько раз сами штаны, что могли появиться только в ранние семидесятые, период особой редкости всех этих Левисов и Райфулов.
В день открытия вся хипповая Москва была у нас на флэту. Такое количество пипла можно было увидеть разве что в Царицыно 1 июня.
Вот примерная стенограмма события (сцена целиком вошла в пьесу "Самсон и Далила"):
Принц (ко всем). Мы здесь собрались, чтобы создать свою собственную маленькую общность, которая не имеет ничего общего ни с какими официальными формами, к которым никто не будет обращаться за формой и у которых тем более не будет спрашивать никаких советов…
Федор Щелковский (останавливается перед экспонатами и поясняет как экскурсовод). Перед вами прикид демисезонный типа анорак. Удобен в стопе, в городе, летом и зимой. Зимой можно поддеть свитер. Летом можно носить на голое тело. А вот хламида пипловая. Незаменимая вещь в Четвертом ущелье. Но лучше в ней не попадаться полису. Это трузера супер-фасон, клеш 56 сантиметров. Сумка тусовая, особо ценный экземпляр, вынута из под колес метро. Экземпляр нательных украшений, именуемый "фенечка". В своем узоре повторяет символику инь-ян… Прикид попсовый типа балахон. Цветовые сочетания напоминают кислотную эстетику…
Один кид. Это я, я сделал!
Федор. Вот, поаплодируйте автору.
Аплодисменты.
Федор. Закут молодежный усовершенствованный. Дешево и сердито. Легким движением руки превращается в палатку. Пояс подсумочный для хранения крупнокалиберных патронов и марихуаны…
Кто-то. Ты скажи, в чем смысл выставки?
Федор. Смысл выставки: посмотреть и вспомнить. Надо, чтобы каждый походил, посмотрел и поучился: ага, вот если пришить вот сюда кусок, загнуть и обшить такой тесьмой, то получится клево (все смеются). А главное, чтобы люди вспомнили, как ходили, как одевались, и что кто бы мог подумать о бусах из фантиков. Что вот носили это и не считали, что стремно. Чтобы люди вспомнили о 75-ом годе. А кто тогда не тусовался, чтобы посмотрел, как это было. Потому что мы должны делать свой праздник, делать веселые прикольные прикиды в противовес той китайской униформе, в которую хочет нас вырядить Совдеп.
Один кид. Причем тут Совдеп? Разве в Америке такого не было?
Другой кид. Было. Мы не должны ничему противостоять. Мы должны быть сами по себе. Мы должны нести радость, чтобы при взгляде на нас у этих зачумленных обывателей появилась улыбка, чтобы и им хотелось быть такими же. И не надо говорить: как же, жди!.. Если они поймут, что мы не хотим их эпатировать, их учить, их оскорблять, что мы просто хотим сделать жизнь веселее, то у них не будет желания нас уничтожить! Они поймут, что мы нужны им, как в свое время были нужны юродивые, то есть люди, которые умели жить неразумно.
Третий кид. Все это хорошо, но сама идея этой выставки говорит о кардинальном изменении всего…
Четвертый кид. Об упадке она говорит.
Третий кид. О полной лаже!
Второй кид. Выставки и музеи устраиваются по мертвому, я согласен.
Третий кид. Это должно быть на нас, а не на стенах. В 75-ом в этом ходили, а теперь на это смотрят, как на экспонаты. Это офигительное извращение!
Я. Все это верно. И что хорошо, что выставка, и что плохо. Но все-таки больше, что хорошо. Это хотя бы повод собраться, а какая разница, какой повод? Кроме того – о чем тут уже говорили: можно посмотреть и поучиться, можно что-то вспомнить, чтобы изжить из себя стрем.
Третий кид. Нечего его изживать. Это наша форма сознания.
Я. Главная наша беда, что у нас нет истории или нет биографии. Как у некоторых народов, у которых язык каждый год меняется, слова заменяются кеннингами, и не остается ни героев, ни дат, ничего. У такого народа история длится не дольше одного поколения. Так и у нас. У нас нет романов о Системе, или крайне мало, по одному экземпляру для друга. У нас нет лидеров, идейных вождей и отцов, которые хранили бы предания и атрибуты движения. Люди стареют, хайраются, забывают обо всем. Кто помнит волосатых семидесятых? Нет материальных свидетельств, фактов и артефактов. Это (показываю на стены) – реальная плоть движения, это свидетельствует, что люди действительно жили и прикалывались, что это не легенды, что на этом уровне можно существовать, что эти клоуза сшиваемы. Можно смотреть на это как на эталон, можно смотреть как на характеристику лайфа, можно смотреть как на выставку приколов, потому что каждый клоуз – прикол. Главное, что мы хотя бы научились шить. Ведь шить самому – это прекрасная терапия. Система массового производства и снабжения развращает. Атрофируется сознание труда, вложенного в предмет, вырастает престиж денег и роль моды. В человеке прогрессирует рабский, паразитарный момент, что я молодец не потому, что сделал, а потому что достал. Личный вкус заменяется общественным вкусом, вкусом платных мастеров, швей и журналов. Человек одевается либо безвкусно, либо бессознательно. Следуя коммерческим велениям фирм, которые производят товары в огромном количестве, человек попадает в среду завышенных требований и претензий, какой-то ненатуральный образ жизни, вроде урбанистической импотенции. Ведь хотение и приобретение сами по себе – это такие фиктивные вещи, которые не греют и не одевают. Ведь в принципе можно достигнуть производства массовых лиц. Пошел в магазин и купил. Одежда тоже наша внешность. Она занимает большую часть нас. Мы должны продолжать свою уникальность и в одежде. Каждая самопально сшитая вещь неповторима, как и лицо. Поэтому нам нужны именно эти вещи. Мы можем продолжить искусство в область закутов и клоузов, а искусство возможно только в одном экземпляре. Поэтому давайте шить, давайте обмениваться, давайте играть в искусство!
Пятый кид. Еще, еще! Дайте добавить! Одежда – это искусство на каждый день!..
Играет музыка, люди ходят, сидят на полу вокруг чайного столика, спичат анекдоты:
Один кид. Слышали, сейчас стеб ходит: не позволим внести зеленого змея в Красную книгу.
Другой кид. Ответим на красный террор белой горячкой!
Третий кид. На мартовском пленуме партии вынесут постановление о запрещении траханья.
Четвертый кид. Хорошо, что Горбачев трезвенник, а не импотент…
Решив передохнуть, мы с Машей налили на кухне чаю и зашли к себе в комнату. Тут тоже было полно народа, но меньше, чем в соседней комнате. Суровые волосатые, тайком курившие траву, объяснили нам, что эта комната только для хозяев флэта, а чай пьют на кухне.
– Я и есть хозяйка флэта, и если вы будете так со мной разговаривать, я сейчас же выгоню всех вон! – рявкнула Маша.
Народ поспешил ее успокоить и вымелся из комнаты. Ночью в опустевшей квартире коммунары и хозяева сели на пол и пустили по кругу косяк. Поня как-то сам собой стал наигрывать что-то на гитаре, у кого-то нашлась флейта, и он стал подсвистывать, кто-то выгреб из угла барабанчики и бубен и присоединился к игравшим, остальные сделали инструменты из подручных средств и постепенно подключались к стихийному концерту. Скоро уже вся комната стучала и пела – покачиваясь в такт бесконечной медитативной композиции, вставлявшей как мантра…
Выставка продолжалась перманентно несколько недель, наделав изрядного шума аж до дальних углов кондовой.
