После югов Маша вернулась на Сокол, ибо мы с Максом Столповским затеяли в квартире на Автозаводской подпольную мастерскую: мы клеили из ледерина обложки для самиздатских книг, в основном богословских. Это было настоящее коммерческое дело, приносившее неплохие деньги.
Остальных коммунаров предупредили, что намечается вселение новых соседей – у которых уже есть смотровой ордер – и чтобы они понемногу выметались тоже. Ибо из-за дурки мы потеряли время – и все призрачные шансы завладеть квартирой.
Да и достали: когда полубольная, неотошедшая от дурки Маша приехала на Автозаводскую, она нашла совершенно засранный пол, засоренную мойку, полную к тому же грязной посуды, и отсутствие какой-либо хавки в доме, включая сахар и хлеб. Я ушел в магазин, Маша стала мыть пол. Вымыла посуду, прочистила вантузом засор, который, якобы, прочистить было невозможно. Приготовила кастрюлю каши.
На запахи в кухню стали стекаться заспанные волосатые. Первой появилась Алиса и предложила расставлять тарелки.
– А это миленькую тарелочку я возьму себе, – сказала она и уселась, как девочка в саду за столик.
Остальные затратили еще меньше энергии, хоть и похвалили трудолюбие хозяйки.
Маша была обижена до глубины души, а в таком состоянии она ничего не держит в себе. Наконец она взорвалась из-за грязного полотенца, не постиранного, в очередной раз спокойно повешенного Алисой на старое место.
Она восприняла это как гибель идеала.
– Надоело! У всех свой вруб. Религия, догмы, привычки – не чистить зубы, не стирать, не работать, тусоваться с флэта на флэт и ждать, что везде тебе будут рады. Но все это до тех пор, пока кому-то не придется жертвовать ради них чем-то слишком дорогим!
Возникнув на свободной ничейной земле под знаком альтруизма и братства, почти за год своего существования коммуна, произведя несколько отсевов, превратилась в некое закрытое общество и такую как бы семью, в которую уже не пускали чужих, в том числе, других волосатых. Шуруп достаточно жестко отписывал людей, которые им не подходили, чем-то их или его лично достали, блюдя оптимальную численность и внутреннюю совместимость, как люди в лодке, спасающиеся с тонущего корабля. В ней был свой режим, распорядок, обязанности. Люди должны были чем-то заслужить право жить здесь. На освободившееся место шел жесткий отбор кандидатов. Шурупу, как старожилу, принадлежало решающее слово. Люди делились на тех, кто жил здесь всегда, и гостей, которым в известный час намекали, что пора сваливать. Уговоры мало помогали: флэт не резиновый, хавки мало, так что, друг, до другого раза. За это многие пиплы сильно обиделись на Шурупа, применяющего, как они считали, авторитарные методы.
Шуруп, милый пофигист, беззаботный халавщик и бесподобный гонщик, раскрылся с новой стороны. Вызванный тусовкой на Автозаводскую, я стал улаживать конфликт и позвал Шурупа на разъяснительную беседу: я же вас пустил просто так, почему вы занимаетесь отбором и выбором? Может быть, скоро вы введете плату за проживание? Шуруп объяснял, что иначе невозможно. Без дисциплины все здесь погибнет. Пипл перегрызется, поэтому те, кто не умеет себя нормально вести, должен уйти. Пускать же всех – это не реально. Они пробовали сперва, но из этого получился полный дурдом.
Я же видел, что коммуна вместо земли для всех, превратилась в место для удобной жизни пяти-шести человек, с тяготением к уменьшению численности до двух, то есть Алисы и Шурупа, "открывших" это место для других и как бы имеющих право его закрыть.
Летом 86-го из коммунаров в квартире остались лишь Шуруп с Алисой и некий Андрей. К нам в гости зашел наш старый приятель Поэт. И тут вдруг явился Столповский с Багирой, с которой познакомился этим летом в Пицунде, явился для того, чтобы кто-то помог ему с ней справиться. Только что причастившийся Макс не мог, конечно, стерпеть бесовку-искусительницу Багиру, вампирку, "годами пившую его кровь". Ей только что отказали в крещении, и она материла батюшку, а Макс материл ее. Он еще храбрился перед нами, что вправит ей мозги собственноручно. Это было сомнительно, так как разъяренная Багира была вполне достойна своей кликухи. Она истериковала, каялась и бросалась на Макса – попеременно с любовью и ненавистью. Спасаясь от ее кулаков и ногтей, он запер ее в комнате, обещая вызвать дуровоз. Она крикнула, что выпрыгнет в окно и даже стала рвать ставни. Она запросто могла это сделать: летом в Пицунде она сиганула с какой-то скалы и едва осталась жива. Максу пришлось открыть дверь. Они носились по квартире как два кота, Макс удирал, а она с яростью его преследовала, сшибая людей и вещи. Она не хотела, чтобы он ее бросал. Но он-таки хитростью выставил ее на лестницу – и побившись в дверь и перепугав соседей, она уехала, обещая страшно отомстить Максу.
И тут начались благочестивые разговоры о бесах, одолевающих системных людей, об отце Серафиме, этих бесов изгоняющем, к которому ездит "вся Россия", о крещении, в котором было отказано Багире.
На их бедные души нашлось много охотников. Макс поведал последние факты астрального каратэ, рассказал о мистических сексуальных убийцах, некоем Капралове и экстрасенсах-чернушниках, черных именно потому, что не могут, в отличие от священников, избавиться от дурной энергии через молитвы и оставляют ее себе. Андрей Поэт взялся защищать экстрасенсов, честных и приверженных христианской вере. Волосатых никто не пробовал защищать.
Я опять видел осуеверившихся хиппей, уже последнего призыва, которые, как и их предшественники, не смогли нести бремя свободы, добровольно возложенное на себя, и решили подпереться аксиомами веры и авторитетом наставников в митрах и епитрахилях.
"Не основать ли мне религию Бога, – думал я, – неосязаемого и неизреченного, не имеющего никаких обрядов, культовых мест и знаков или имеющего их чисто курьезно, в насмешку? Бога без Сына, без эмиссара, без Посланника, без закона, заповедей, требований. Насмешливого Бога культуры, абсурдности и бесконечности, знакомого современному свободному человеку".
…Среди молодой хипни в коммуну на Автозаводской зачастил некий Перчик, неглупый красивый хлопчик, духовный сын отца Александра Меня. Отец Александр проповедовал некое иное, более человечное и менее догматичное православие, чем ортодоксы. Людям с либеральной и диссидентской закваской это было то, что надо. Однажды я попал на его лекцию в Доме Медиков. Свободных мест не было, и волосатый народ разместился прямо на сцене, на полу, за спиной облаченного в рясу оратора, что его совершенно не смущало…
На мюзикле "Кошки" в 88-ом мы встретили Перчика – наголо стриженного, зато с длинными пейсами, всем, что осталось от хаера. Он сообщил, что принял иудаизм, учит иврит и собирается отбыть на историческую родину. С пейсами в нем вдруг и правда стали заметны еврейские черты.
Он пришел к нам на Автозаводскую накануне отъезда – принес несколько книг на английском и толстые зимние варежки…
– Мне там они не понадобятся…
С ивритом у него был полный порядок: у него дома уже говорили лишь на иврите или на благородном английском, ни одного русского слова. Он не мог нахвалиться на мудрый иудаизм, с нетерпением ждал отбытия на милую родину предков… Какие там собрались люди, цвет человечества, вся бывшая совковая интеллигенция!
– Пишите мне… – сказал он немного грустно и оставил будущий адрес: Тель-Авив, такая-то улица, Перецу Поволоцкому. – Может, приедете ко мне. Или вообще уедете отсюда. Здесь невозможно жить.
Год или два спустя про него рассказывали такую историю: приехав в Израиль, он вновь захипповал – идет по своему Тель-Авиву ночью, слегка навеселе, песни на родном (русском) языке напевает. Подваливает к нему местный полис, хватает за грудки и орет:
– В Питере я вас, хиппарей сраных, давил и здесь буду!
Но это так, отступление…
Последними жильцами квартиры были все те же Алиса с Шурупом – они держались до конца и, в общем, никого не раздражали – если бы в квартиру однажды не пожаловала санитарка-лимитчица Нина из Русского брода. Ее не испугала ни проломленная дверь в предполагаемую для нее комнату, ни сами волосатые, преспокойно валяющиеся и курящие на полу, что сдувало ветром всех прочих кандидатов на улучшение жилплощади. Видимо, ей уж совсем некуда было деваться.
С появлением Нины и ее маленькой дочки в квартире наступил покой. История плохой квартиру завершилась. Мы с Машей теперь жили в ней неотлучно, время от времени вписывая людей из разных частей совка, что было крестом всех волосатых со случайно образовавшимся флэтом. Одно время пожил здесь и знаменитый Красноштан, которого Умка выставила с флэта Макса Столповского в Царицыно, где жила в то время с Чапаем.
Посещал квартирку и серьезный, почти застенчивый молодой человек по имени Витя, студент Литинститута, писавший необычные рассказы и отчего-то тщательно скрывавший свою фамилию. Потом я узнал, что его фамилия Пелевин. Привел его Макс Столповский. Первый рассказ, который я у него прочел, была машинопись "Вести из Непала", опубликованная лишь года четыре спустя. Нечего говорить, что я сразу отметил профессионализм автора. Не будучи волосатым, он тем не менее входил в группу сочувствующих, поэтому являлся на наши мероприятия.
Другим гостем, приведенным Максом, был экспериментальный художник и странный персонаж Никита Головин. Эти трое для самих себя придумали пародийно-интеллектуальную игру в некий законспирированный магический орден, наследовавший гностической эзотерике, древним арийским мифам, с колдунами, магами, мухоморами, культовыми наркотиками, оборотнями-ликантропами, скандинавскими богами и фашистскими контрразведчиками, путешествиями сознания в другие миры и прочей симпатичной фигней, в общем, всем тем, что легко найти в сочинениях упомянутого писателя. Игра в эти солдатики для взрослых продолжалась несколько лет совершенно параллельно действительности.
Части этой игры обсуждались в моей комнате, и мне приходилось давать какие-то советы, хотя я был слишком серьезным для этого ребячества. Макс считал меня экспертом культуры, но не творцом, что, конечно, было обидно. Он же сам был творец в кристально чистом виде, напоминавший мне по своему энтузиазму и приколам безумного молодого Хармса.
Удивительно, что при своих актерских и литературных дарованиях и невероятной человеческой активности, он практически ничего и не породил. Как, увы, и большинство моих великолепных друзей. Вся энергия уходила куда-то вбок, в тусы, болтовню, проекты, бесконечные перемещения в пространстве. Хипповая культура – эфемерна, и все, ее творимое, пожирается жерлом времени, как нужное лишь для сиюминутного отправления карнавала.
Другим частым гостем квартиры был Сережа Фокс, поэт, психоделический экспериментатор с Водного Стадиона, женатый на матери своего друга, личность не мене "одиозная", чем Макс, но гораздо более интровертная. Он занимался домашним культуризмом, чтобы бить люберов и ментов. После последней дурки он отказался от волос – ибо они мешают в драке.
После освобождения из дурки зачастила сюда и Лена Алпарова (Глафира (Мо)Чалкина) – с рассказами о своей героической наркотской жизни. А тележница она была знатная. Примечательно, что наркотики на ее пути появились вовсе не благодаря хиппи – и последние почти не участвовали в ее молодой жизни. Зато все чаще стали участвовать теперь. Тусовались мы тесно, даже на Казюкас вместе поехали: с ее старшим сыном Чингисом, ровесником Кролика. Вместе завели собак, купленных на Птичке, двух щенков-герлиц одного помета. Свою она назвала Доза, мы же, "синхронично" с ней, назвали свою Люся, подразумевая, естественно, благородный продукт доктора Хофманна.
– Моя мама, когда услышала про Дозу, возмутилась: "Зачем собаку еврейским именем назвали!" – рассказывала Лена.
Однажды она явилась с мешком травы, не меньше кило, – и отдала нам на сбережение, потому что очередной раз покинула дом, опасаясь новой дурки, и отбыла куда-то далеко и надолго за пределы Москвы. Какого же было ее удивление, когда через год мы вернули его ей почти нетронутым.
Единственные, кто отщипывали от мешка, лежащего едва не на виду, был тот же Фокс, Лёня ЛеБот, художник с Сокола (про него в "Сантане"), и Олег Длинный, меломан, торчок, ксерщик, друг Гуру, с которым (Олегом, не Гуру) я познакомился, когда он в составе шараш-бригады красил боковой фасад соседней "Кулинарии".
Другим лихим ощипывателем мешка был милый и веселый молодой хиппарь из Питера Рома Глюк. Пожалуй, я первый раз видел, чтобы один косяк прикуривали от другого в почти перманентном пыхе. Позже он, тем не менее, стал значительным церковным деятелем.
Вообще, количество занятных личностей, побывавших в Автозаводской коммуналке за пять лет ее существования, не поддается исчислению.