ВЕЧЕР ПОЭЗИИ. 1986

А мир вокруг как будто хотел исправиться, хотя лично мне освобождать его было не для кого, потому что люди и были своими самыми большими врагами, с которыми мне было так тяжело, но все более и более интересно иметь дело.
И в этот момент при моем минимальном участии в стране еще что-то подвинулось, и вот уже звонил Макс Столповский и приглашал читать стихи в только что созданном клубе поэтов.
У метро меня ждали Макс и Маша, которую тот тоже пригласил, без всякой корысти, просто боготворя ее. Я нежно поцеловал ее в щеку. Нежная холодная щека, волосы, задевшие меня по носу, очень приятные знакомые духи. Я почувствовал старое возбуждение и опасность. Опасность, которую чувствует азартный игрок, прежде чем выиграть огромную сумму. Во всяком случае, в своих мечтах.
Это была такая темная длинная улица Кибальчича недалеко от метро Щербаковская, длину которой нам помогало сократить размышление о профессии человека, давшего улице свое имя. Моя знаменитая эрудиция была посрамлена: я мог вспомнить лишь что-то про самолеты и, почему-то, революцию.
Ну, а Маша вспомнила Мальчиша-Кибальчиша.
В клубе мы все время просидели вместе, мало кого зная и поэтому робко жмясь друг к другу, созерцая мэтров и столпов андеграунда, потертых, шумных, целующих друг друга при приветствии, словно на именинах. Собственно, это и были их именины, рождение их права официально существовать. И как ни удивительно и волнительно было все происходящее, я ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. К тому же наш общий активный и настырный друг все время представлял нас парой. Парой, которой мы и были несколько лет, пока неожиданно для многих не прервали свои отношения.
Маша была по существу моей единственной за всю жизнь возлюбленной. Открывшая мне радость и муку близости. До Маши я знал муку любви, но с ней – муку любовных побед, которые так походили на поражения.
Я увлекался, я мог существовать с человеком – пока этот человек не достиг своего потолка, пока я не достигал отдаленных пределов его непознанности. С разгаданным, раскрытым человеком жизнь становилась пережевыванием одного и того же, мякиной, а, значит, тюрьмой. Именно тем, что я так ненавидел. Поэтому и сходятся противоположности, думал я, потому что в своем партнере они предчувствуют наибольшую глубину инкогнито, широкое пространство своим духовно-познавательным устремлениям: ведь человеку так страшно взять в осаду своего двойника или вовсе пустое место – и не добиться даже минимальной дани. Потому что там или ничего нет, или данные методы осады не могут принести никакого успеха. Я мог многое простить или стерпеть от человека, до которого еще не дотянулся: он квитается со мной за себя, берет плату, все время поднимая меня выше, потому что каждый человек – это страна, великая или убогая, и тут тоже нужны виза и время, чтобы ее осмотреть, чтобы стать обладателем еще более обширного самого себя. Цель ведь всегда ты, а не то, что пишет про любовь Соловьев.
Теперь я понял, что рано посчитал Машу освоенной страной. В ней было еще довольно загадок и возможностей, что я сейчас с очевидностью осознал, слушая ее едкие комментарии, ее экспромты с места, ее планы, ее стихи, написанные за последнее время, очень грустные женские стихи, где всегда про любовь, даже когда на языке только Бог и ангелы в небе.
Мы вышли из клуба, когда на улице уже была ночь. Еще стояла та ранняя осень, которая сохраняет все краски лета, лишенная лишь его умиротворения.
В нашей жизни случилось что-то странное. Весь этот вечер мы читали стихи, иосифов язык, как мы их понимали, давно превратившийся в эзопов. Только теперь мы догадались, как мужественно, как неправомерно мы это терпели, звери, наконец обретшие свою нору, свое убежище для тех, кто сподобился нечеловеческой дерзости писать, у кого не опустились руки перед горой написанного, перед бесчисленными торцами читанных и нечитанных гениев. Кто почувствовал право на свою мысль в империи мыслей, в храме сказанного, в омуте придуманного. И вот эти несчастные, эти отверженные встретились здесь, чтобы праздновать победу тех, кто грешил словоблудием, праздновать обретение для их полезной эфемерности надежного (как нам тогда казалось) дома, триумф геройского шествования слова, закончившегося под триумфальной аркой нашего поэтического клуба, вероятно, первого в Москве, и уж одним этим обязанного войти в историю под № 1 (и мы вместе с ним). Целый вечер мы законно предавались оргии само¬обожания. Было много похвал, много рассуждений о том сакраментальном предмете, посвященные в который, как считалось, здесь собрались. Еще не было интриг, борьбы за место в президиуме, злой критики и скуки плохих стихов, которые должны были на нас неизбежно обрушиться.
И я подумал, что все эти шесть лет все-таки не прошли зря, что я по существу готов, готов для всего, что должно и вот-вот случится. Не избалован славой, не отравлен водкой, но полон сил и идей. Готов придти на смену, наполнить свежим вином. И Маша может мне помочь.
Мы вышли вдвоем, радостные, возбужденные, чуточку испуганные тем доверием, которое было заочно оказано нашему скромному дарованию. С деревьев свисала плотная грива, подсвеченная золотым фонарем, словно в продолжение лета. Слабо налетал ветер, а небо было напичкано звездами.
Всю дорогу до метро мы проговорили о будущем, вымышляя то, что надо сделать для успеха тут же придуманного Машей журнала. Мы хотели очень немногого, но даже это немногое превышало наши возможности, поэтому разговор блистал той легкостью и безответственностью, которыми приятен любой праздный разговор. Замечательны были все мысли, приходящие нам в голову, потому что не были нечисты перед вновь открытым нами божеством.
Мы доехали до станции, где наши пути расходились. Я знал, что она поедет в ту же квартиру, откуда когда-то мы мужественно сбежали, в ту же комнату с уже спящим ребенком, будет одна пить чай на кухне, зажигать для самой себя свет и, наверное, придумывать дела, чтобы скоротать время до сна. Я не думал почему-то, что мне придется делать то же самое, но я знал, что могу сделать эту ночь безумным праздником тел, где они исторгнут друг для друга, словно из скал, фонтаны нежности.
Время нашего молчаливого диалога отмеривалось уходящими поездами. Мы ждали, когда закон будет преступлен, суровый бог предан и отступать уже будет некуда.
– Тебе, наверное, скучно ехать домой? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Особой радости нет.
– Я представляю, как тоскливо одной в квартире.
– Не одной. Я никогда не бываю одна. Это невозможно.
– Тоже тоскливо.
– Не тоскливо – нормально. И чего же, собственно, делать?
– Давай поедем ко мне. До меня даже ближе.
– К тебе?
– Да, а завтра вернешься домой. У тебя дел ведь нет?
– Опять? Все начать сначала? Ты не боишься?
– Попьем чайку, поболтаем, а там видно будет.
– Не знаю, – сказала она. – Стоит ли? Ничего из этого не получится.
Что она имеет в виду: что я опять испугаюсь или что у меня опять не получится, как уже не раз не получалось, или что не получится вообще, на всю жизнь, до конца?
Ужасное слово, я не мог об этом думать. И в то же время я хотел истязать ее своей нежностью, распять на одинокой постели внезапной незаконной любви.
Я еще сказал что-то, не имеющее значения, нужное лишь затем, чтобы выманить и прикрыть несколько ее лишних и бессильных сомнений, за которыми последует неизбежное согласие.
– Ну, что ж, поехали...
Я взял ее за локоть и ввел в поезд, движением глубоко преступным и потому более нежным.
До дома мы добрались, подменив автобусом мои обычные прогулки. Потом пили чай, снова рассказывали, найдя тысячи причин говорить и говорить о неизвестном, о всей той злокачественной жизни, которая выросла со дня нашей последней встречи и превратилась в монстра, для своего уничтожения требующего любви, любви и любви.
И у нас была эта любовь, нагая, необузданная, искусная, некрасивая. Наши тела, словно на белом операционном столе, сплелись в океане осязания.
Игры с телом – самое восхитительное для человека, когда партнер не боится отдать себя тебе целиком. Покорность чужого тела, власть над ним – когда под твоей рукой и ласками извивается в экстазе раскрепощенное, самоотрекшееся, поднявшееся до величайшего бескорыстия – тело твоего возлюбленного. Он жертвует “темницей”, он, наконец, получает удовольствие от “темницы”, единственное восполнение муки: до предела насытив емкость чувств – осязания, самолюбия, удовольствия познания. Целый комплекс, целый букет эмоций, помноженных на всплеск величайшей доброты и благодарности за щедрость...
Это было быстро выдыхающееся вино. Я почти сразу понял или вспомнил, как мало дает одно прикосновение, один поцелуй, одно слово. Я увеличил площадь касания, любовной абсорбции, улавливающей флюиды любви, как тысячи демонов, вырывающихся из клеточки кожи. Но чем больше я прилагал усилий своей чувственности, тем дальше от меня убегала тень удовлетворения, и вот достигла вершины, когда тела закусили друг друга в последнем жутком усилии страсти, столкнувшись и устремившись друг в друга с безумными судорожными рывками...